А совсем маленькая еще девочка, рожденная Внучкой во втором браке и с трудом вырванная у небытия, потеряла пальчики на левой руке. Малышкин отец – как ни удивительно – почему-то слегка похож лицом на Мулю М*ов, а сама малышка очень похожа на своего отца. Мама иногда тихонько рассказывает ей сказку, которую малышка еще не понимает: как мама превратила ее в девочку из маленького дракончика, а одна ручка не превратилась… может, вспоминает Змея Горыныча, который пугал ее во сне, вылетая из дедовой культи?…

Наверное, так ангелы-хранители – неумелые ангелы, обожженные огнем советского крематория и замороженные ледяным камнем приневской земли – обозначают каждый своего подопечного.

Возвращаясь в место, побеждаешь его. Утверждаешь власть. Становишься хозяином положения. Хочу – приду, приеду, встретимся. Не хочу – уеду, и долго не появлюсь. Потом жизнь принесет, ну что ж, здравствуй, Питер. Радуйся, Прага. Привет тебе, солнечный Эйлат. Святой Иерусалим, здорово, я не видела тебя целый месяц, это хорошо, что ты меня не забыл…

А в тех местах, куда больше не вернешься, спрятана твоя настоящая смерть.

…Давно-давно, очень давно, девятилетней, умерла и я в желтой траве возле темно-синего финского озера. Нет меня там и теперь, и невозможно узнать, по-прежнему ли треплет ветер поляны фиолетовых колокольчиков, и упал ли наконец в высокий клевер покосившийся красно-белый транспарант на берегу квадратного луга, да и что было написано на этом транспаранте, тоже уже никто никогда не узнает.

Это мир, в котором меня нет. Мучительно существующий мир. Там всегда раннее лето, там отцветает шиповник и жмутся у сосновых корней фиалки, там короткая утренняя буря поднимает темную воду в пенные гребешки, – я знаю! – там вдоль длинного забора ходит птица удод с желтым клювом и сердито кричит на шмеля…

И только меня там нет уже тридцать лет. Скорее всего, я умерла там, в сухой высокой траве, из которой так хорошо гляделось в небо, и осталась в траве, и стала травой… И все остальное, что иногда кажется прожитой жизнью, просто привиделось мне перед последним сном на голубом небесном экране. Вот сейчас я закрою глаза, прислушаюсь, и, возможно, услышу сердитого шмеля над розовым клевером…

Я туда никогда не вернусь. Нельзя вернуться в посмертие.

Зато я помню сон, считающийся правдой, про то, как уезжала оттуда по просторной дороге в последождевой закат. И как стояли над дорогой – одна над другой, одна в другой, – две огромные радуги, два огромных обещания счастья, тех самых два утверждения, которые никогда не превращаются в отрицание – ну да… конечно….

По ночам я ела селедку. У нас дома всегда была селедка: папа без нее полдня прожить не может. И вот, когда я, часам к двум ночи, распрощавшись в подъезде часа за полтора с очередным страстным провожальщиком, тихохонько вползала в кухню…

Кухня.

Блин, так я собьюсь.

Ну и черт с ним.

Кухня.

Стол-то был еще белый тогда, с черным ободком. Деревянный появился позже, когда я уж замуж выскочила. Белый стол с серыми прожилками на нежно-гладкой пластиковой крышке, и скругленные черные уголки. И возле стола, по обе стороны, зеленые прямоугольные, грубо сколоченные где-нибудь в палеозое, табуретки. Три белые с черным табуретки, прилагавшиеся к столу, тоже в кухне стояли, но они не котировались: у зеленых внизу была планочка для ног.