А вот он уверен гораздо меньше. Жизнь-то будет другая, с другими правилами. Если в той жизни вообще будут какие-то правила. И им в той новой жизни места нет. Никому нет. Ни коммерсанту, ни профессору, ни адвокату. Насону уже давно было страшно – с того дня, как он, случайно оказавшись на окраине Питера, первый раз увидел огромную толпу безоружных – пока безоружных – солдат и матросов из резервных частей, громко выкрикивающих антиправительственные лозунги, и полицейских, мирно стоящих поблизости, со вниманием слушающих солдатские речи и крики. Они, а не люди его круга и есть революция. Просто не все еще это осознали.

Им – нищим, неудачникам и бездельникам – нужны не прогресс и свобода, не европейский путь развития. Им нужна месть. Страшная месть всем, кто выше, успешнее и образованнее. Они и будут править бал. Они, как новые гунны, опрокинут все, что породила цивилизация. А все прекраснодушные мечтатели будут просто раздавлены этой страшной серой массой.

Его коллеги толкуют о новом человеке, рождающемся на наших глазах. Как же. Это – не новый человек и не естественный человек, которого придумал мечтатель Руссо. Это – страшный маргинал, который прежде таился в подвале вместе с крысами и тараканами. Теперь он уже заявляет о себе на улицах Питера и Москвы. Он и придет к власти на волне крови. Какие счастливые дурачки, эти Додька с Розочкой. Милуются рядом. И нет им дела до того, что весь мир, столетия культуры полетят в тартарары. И ведь скоро полетят…

Насон вышел покурить, но сигара не успокаивала. Смех, доносившийся из соседнего купе, раздражал. Наконец, стихло. За окном стояла глубокая ночь. Колеса продолжали свой бесконечный перестук. Уже и в нем усталому сознанию мерещилось что-то враждебное. Насон попробовал заснуть. Чем больше он старался, тем меньше было сна. За стенкой зашуршало. «Милуются», – почему-то зло подумал он. Однако это и отвлекло его от печальных мыслей. Сон, наконец, начал входить в его мир. Поезд уже приближался к Петрограду.

Питер принял их сумрачным и дымным холодом позднего осеннего утра. Еще не рассвело, и фонари горели вовсю. На перроне сновали военные, но и гражданских лиц хватало – толкались извозчики, носильщики, торговцы с лотками. Додик быстро спрыгнул на перрон, помог спуститься Розочке, отвел ее чуть в сторонку от снующих по перрону толп. Сам вернулся, чтобы проследить, как носильщик будет спускать их багаж из вагона. Дядюшка – не выспавшийся, с самым недовольным выражением лица – пошел искать извозчика. С трудом загрузились и поехали; пока – к дядюшке. Розочка крутила головой во все стороны, поминутно задавая вопросы, ахая от очередной столичной диковинки. На правах столичного жителя Додик объяснял ей, что к чему. Ему была приятна роль знатока; он радовался, что Розочка с ним, в его жизни. Даже серое утро и недовольный вид дядюшки не особенно портили настроение.

У дядюшки не задержались, даже вещи не стали распаковывать. Только привели себя в порядок и отправились искать квартиру внаем. Собственно, отправились дядюшка и Додик, а Розочка осталась дома. Додику показалось, что это неправильно – ведь им в этой квартире жить вместе, значит, она тоже должна посмотреть. Но дядюшка строго заявил, что это блажь.

Сначала, конечно, смотрели объявления в газетах (за чаем в гостиной). Прикидывали цены, описание. Додику понравилась квартира на Миллионной. Но там за вполне скромное жилье с одной спальней, гостиной, кабинетом и комнатой для прислуги просили тысячу рублей в год. Больше тысячи просили за наем жилья на Итальянской улице, недалеко от училища. Вот в районе Литейного проспекта цена была меньше, а квартира лучше. Совсем дешевые квартиры сдавались на Петроградской стороне. Там за год просили меньше пятисот рублей. Но уж очень далеко это было. Да и место недоброе. В конце концов нашли квартирку возле Загородного проспекта, недалеко от дома дядюшки. И до училища можно пешком дойти, если выйти чуть пораньше. Почти центр. И цена приемлемая – шестьсот рублей в год.