И все же, намеренно или ненамеренно, Владимир Глухов практически во всех своих произведениях так или иначе воспроизводит Азию, воссоздает воспоминания об этой земле. Если он непосредственно обращается к излюбленной восточной тематике, то проводит параллели, намечает аналогии с другими мистическими традициями мира. Если же он находится в другом культурном пространстве и пишет сюжеты с российской тематикой, – в них неизменно присутствует дыхание азиатской культуры, с ее узнаваемым колоритом, неповторимым ароматом и звучанием.

Татьяна Борко,

искусствовед, член Союза художников.

«Охота к перемене мест», путешествия, знакомства, жажда новых идей и впечатлений столь необходимы творческой натуре. Богатая на переезды и события жизнь художника Владимира Глухова, не имеющего возможности в период странствий закрыться в мастерской и смаковать рождение шедевра, благословенна для путевых набросков. На выставке их, к сожалению, не показать: они давно осели в частных коллекциях, разошлись по миру в качестве подарков, просто не сохранились. Их небольшой размер и хрупкая бумажная основа словно пасуют перед цветистым напором и размахом его живописных полотен. Границы возможностей этих «путевых заметок» объясняются самим способом появления на свет – они следуют за художником, являясь хроникой, частицей его перемещений во времени и пространстве. Созданные по горячим следам, они, случается, выглядят тревожнее, острее, стремительнее. Как трепещущая листва на кронах деревьев, где спутанные линии, словно кокон, обозначили движение жизни.

Порой рождение зарисовок изначально не предназначено для постороннего глаза, это авторский монолог. Поэтому, как в мистицизме исихазма, здесь присутствует «красноречивое умолчание»: достаточно полунамека, пунктира, легкого абриса, чтобы лицо прекрасной девы засияло, подобно луне в полнолуние. Другое дело – автограф, где есть конкретный адресат. С которым хочется задружить, поделиться впечатлениями, порадовать и даже покрасоваться, ибо ничто человеческое мастеру не чуждо…

Лично мне захотелось написать о графике не случайно. Можно очистить текст от громких фраз типа «цветовое построение, колористическое мастерство». Здесь живая прелесть природных форм то ложится на лист, как формула, то достигает апогея, высшей стадии игры, где белый фон – камертон ослепительного солнечного пространства («Белое солнце пустыни»), того самого испепеленного и душного «Шанбе», о котором писал рассказы сам художник. На переднем плане, как апофеоз изобилия периода расцвета ВДНХ, смачный натюрморт на рыночном прилавке, что дарит огромное воодушевление, вдруг перерастает в колоритного продавца, ожидающего покупателя, знающего цену не фрукту, но процессу «купи-продай». Это сочетание легкости, даже показной небрежности наброска, как творческой кухни и цепкости детали – то самое «дело тонкое», то-есть Восток. Мечта о счастье, где прохладная тень, обозначенная густым пятном, сулит нирвану, расположение по центру листа внушает ощущение «пупа Земли», а тонкий контур – зыбкость и призрачность этих миражей.

Изображения можно считывать как знаки, знание ситуации изнутри, где подлинная Азия не только тюрбан, путаная ткань полотна, как затейливые речи, обволакивающие, ласкающие слух. Не только и не столько полосатый или узорный халат, или колоритная внешность, а особое место на планете. Мир хрупкий и вечный, как древневосточная цивилизация, балансирующая на грани прописных истин и традиций, между ненавистью и войнами и великолепием памятников культуры, и урбанизированный, где рядом – современный Восток, проявляющийся в мало-мальской, случайно зацепленной детали, как Древний Рим обломком ствола колонны в современном мегаполисе.