Его восхитила тогда живопись художников владимирской школы: «Удивительно богатый у них цвет, яркий, феноменальный – оранжевоголубое солнце освещает яблоню, а на зеленой траве от нее фиолетовая тень. Этот фиолетовый – на самом деле красный, пурпурный! И во Владимире эти «гогеновские» краски – воистину реальны!»

Еще со времен Суриковки художника волновала обратная перспектива, о которой писал о. Павел Флоренский. Ее суть художнику открылась во время археологических раскопок храма Окса – так по-гречески зовут Амударыо: «Мы сидели в палатке, была пыльная буря – «афганец». И внезапно, как бы ниоткуда, в меня вошла некая простая и грандиозная мысль. Я вдруг понял всей душой и всем существом, что прямая перспектива – это когда человек смотрит в мир. А обратная перспектива – Бог, смотрящий в нас. То было подлинное откровение. После него я стал лучше понимать работы Гогена, Петрова-Водкина, китайцев – у них у всех не художник вглядывается в природу, а природа в художника. Но еще до того меня отчасти втолкнул в это состояние мой отец». Глухов-старший никогда не поощрял занятия сына живописью. Но перед самым дипломом он зашел в его мастерскую и стал просматривать все наброски – а было их до трех тысяч.

Он все их пересмотрел, внимательно и неторопливо. И вынес вердикт: «Ну, таблицу Менделеева ты собрал. Однако синтеза я не вижу». Встал и ушел. После этого Владимир отложил защиту диплома на два года, чтобы подготовиться к нему по-настоящему. И тут произошло особое событие…

«В городке Пенджикенте я шел по пустынной улице. Почти в пятистах метрах от меня стоял автобус. Он как будто меня ждал. Я медленно иду к нему и думаю: вот сейчас двери захлопнутся перед моим носом. Но все же успел, вошел внутрь – и автобус тут же тронулся. Там было одно свободное место, будто меня ждало. И я стал смотреть в окно с бьющимся сердцем: ведь если автобус так ждал меня, в окне что-то непременно должно появиться! А в окне автобуса – Зеравшанский хребет. Высокие горы в сторону Самарканда плавно понижаются, переходя в долину. Я смотрел в окно с нарастающим волнением: эти горы по диагонали плавно переходили в холмы – и эти холмы были как женские груди, бедра! И я понял: вот то, что я искал. Вот диагональ, которая нужна в моей работе, – женская диагональ…

И только я подумал об этом, как автобус остановился и двери открылись. Я вышел из автобуса. А там, в полях, женщины собирают табак. И я смотрел, как эти женщины купаются в закатном солнце, в пыли, в мареве… Как нанизывают табачные листья на большие веревки, эти листья огромны, каждое ростом с саму женщину… Я пошел в долину, у меня в руке был этюдник. И вдруг мне навстречу вышел старик-декханин лет восьмидесяти, с длинной седой бородой. Он подошел: «Вы художник? Хай, ладно, пошли ко мне, будем чай пить, плов кушать, будешь у меня гостем». И я остался у него…

Я вышел из его дома следующим утром и остановился на пороге. От дома террасами спуск к реке. И когда стоишь на крыльце, видна одна терраса, вторая, на каждой сад. А в конце спуска за рекой та самая диагональ… Там справа от нее висела ветка со спелыми персиками, а ниже, на следующей террасе, под огородом старика, были дом и двор. И там стояла удивительно красивая женщина в ярком платье, она вешала на ограду курпачи – это такие яркие матрасики. Она глянула на меня – и этот взгляд, движение, и этот персик, и эта диагональ стали центральной частью триптиха, который я написал для диплома».

«Я все искал какую-то единую черту, пронизывающую все, в которой бы уместился ответ на вопрос «что есть Азия?» – говорит художник. – Однажды, в Пенджикенте, я вошел в автобус. Там сидела у окна женщина. Ее лицо, вся голова были укрыты платком. Видны одни глаза! И я вдруг все просек – понял: вот она, Азия! Смотрит, но молчит. Молчит, но смотрит.