– Какое отношение это имеет к канадцам?

– Никакого.

– Сэр, вы сами печёте эти слойки?

– Сэр? Почему сэр? Передайте пакет.

– У меня карманы. И плюшку! Спасибо за сдобу.

– Что происходит?

– Я спускаюсь, свет слабеет.

– Встань под деревянным обвесом. Всего полчашечки.

– Ещё сбрую надо.

– Тогда так и пиши.

– Солнце спустилось за церковь. Голубь в колокольне застрял.

– С Рождества едва четыре месяца прошло.

– Час дня.

– Они ж так читать не смогут. Штору поднять?

– Это же для тебя. Как хочешь.

– Влезай и почисти в последний раз фонарь.

Почему я ни разу не бывал на нью-йоркской швейной фабрике?

– Господин?! Вы спите?

– Я чищу фонарь.

– Господин!

Веки открылись.

– Простите, задремал что-то.

– Ладно, что с той женщиной? Зовите её скорее сюда!

– Ушла.

– Я спать.

Мысль протекала быстро и кривоугольно, достигнув размышления о том, что если он вдруг по какой-то причине или без неё возьмёт и захохочет, то она это увидит, а разве можно увидеть смех? Он полагал, что видеть смех – это искажать действительность, смех, ну по крайней мере его смех, необходимо видеть обязательно со звуком – то есть слышать. Но слышать – это не видеть. В какой-то мере тоже да, но если чисто этимологически – нет. Получается, чтобы ему рассмеяться перед ней и не нарушить целостности, нужно удостовериться, что все, кто будут смотреть на него, будут, во-первых, смотреть, а во-вторых, смотреть со звуком. Он не мог позволить себе так рисковать, поэтому смеялся редко и только в проверенные уши под названиями, которые относились исключительно к его реальности, за которую он так давно боролся по всем фронтам.

«В общем, завтра всё будет опять man-made, сделано человеком, дословно – мужчиной. А значит, не столько хорошо, сколько нескучно».

Он был порезан на лекала. Не душегуб и не спаситель – наблюдатель.

Объективным и неизбежным является моя смерть?

Демонизируем?

Почему она не знает пределов своей гибкости?

Парето?

Гуттаперчивость?

Комбинация?

Декаденские конструкции?

«Шестой обрушен мост».

На сто первом километре к юго-востоку от Москвы взревел двигатель. Громкий хлопок автомобильной двери. Мягкий, но уверенный голос вторил в унисон двигателю:

– Женщины, мы едем?

А в это время в ночи Северного Чертаново за окном виднелась многоэтажная постройка. Семнадцатиэтажный скелет с двумя светящимися красными ушами на крыше, похожий контурами на суслика – без национальности, идей и иных идентификаций, – просто дом, напоминающий по очертаниям суслика.

Катя уже около часа вела автомобиль по мокрым дорогам подмосковных лесов по направлению к Москве. Там нужно было забрать ещё одну женщину, ещё одну себя, и двинуться к месту встречи.

Катя понимала, что, обскакав пламя, можно одержать триумф, но эта дорога была не для неё хотя бы просто потому, что удача не благоволит армиям, удача благоволит великим солдатам. А если ты отказываешься воевать сам с собой, ну, если ты так нежен, что тебя надо поставить в стеклянный футляр, то лучше умереть как можно скорее, потому что жизнь не нуждается в таких экзотических растениях. Автомобиль прибавил газу. Может быть, последняя битва окажется важнее Грааля?

– Возможно, я погибну в этом безнадёжном сражении, но сделаю это отважно, родив новый мир. Я же мать.

В это время в Мариинском театре в Санкт-Петербурге.

– Яна Александровна, оглянитесь, вокруг одни женщины и их понурые кабельки.

– Действительно, как собаки слюнявые, бродят за жёнами и подругами.

– Да нет же, Яночка, не кобельки, а кабельки.

– Те, что у тебя пучком из телевизора торчат?! – рассмеялась Яна Александровна. – Да поняла я, поняла! Но разве это сильно что-то меняет?