Кунц, верный традициям, предпочитал бесцветные алмазы, но понимал, что Тиффани, с его слабостью к фантазийным бриллиантам, пленился «Застывшим солнцем». От камня исходило невероятно насыщенное и богатое желтое сияние – прекраснее, чем у Алмаза Тиффани, – а в середине виднелось облачное завихрение закатного оранжевого цвета. Камень считался полумифом, а значит, при его продаже не могло возникнуть никаких препятствий. Ко всему прочему, он был удивительно крупным: возможно, около ста шестидесяти карат. Кунц не мог заставить себя взглянуть на бриллиант через лупу – по крайней мере, в этот момент. Он был потрясен красотой и совершенством камня.

В дверь постучали, и в кабинет вошел Грубер, а за ним – главный банкир «Тиффани и компании». Мистер Томпсон кивком поприветствовал Тиффани и Кунца, затем посмотрел на аристократку в ожидании, когда их представят друг другу.

– Ее светлость, – начал Грубер, – герцогиня Индра… Извра… Иглабронз…

– Иновроцлавская, – поправил Кунц и свирепо глянул на помощника.

Герцогиня снисходительно рассмеялась.

– Ничего страшного. «Иглабронз» вполне подходит. Думаю, мне так и надо представляться в Америке: «Герцогиня Иглабронз». Произносить мой полный титул слишком сложно.

Полчаса спустя, согласившись получить миллион долларов за «Застывшее солнце», герцогиня Иглабронз вышла из здания «Тиффани». Драгоценности теперь лежали в надежном хранилище компании, а аккредитив на впечатляющую сумму – в ее сумочке.

Фитцхью Эрнест Мозли, помощник врача, спускался по широкой лестнице лечебницы на острове Блэквелла, осторожно ступая по жирным, скользким от мочи ступеням. Была половина четвертого, и уборочная команда, составленная из пациентов, появится не раньше чем через полчаса. Мозли закончил обход, ограничившись, к счастью, теми больными, которых в лечебнице причисляли ко второму классу, – с обычными диагнозами «идиотия» и «дебилизм». Куда больше он опасался еженедельного визита к пациентам пятого класса, предстоявшего на следующий день. Те считались смирными, но «подверженными дурным привычкам», таким как членовредительство, мастурбация и нездоровый интерес к собственным фекалиям. Доктор находил, что эти случаи – самые сложные, что «пятиклассники» доставляют даже больше хлопот, чем буйные, крикливые создания, причисленные к первому классу. Все медицинские книги утверждали, что они неизлечимы, и предписывали ванны с ледяной водой, слабительное и ограничение подвижности. Но долгие годы наблюдений привели Мозли к другому выводу: если уделять больше времени беседам и заботе о пациентах, вместо того чтобы опускать их в холодную воду и закутывать в смирительные рубашки, это даст многообещающие результаты. Однако главный врач решительно отвергал все его попытки что-то изменить. Мозли настаивал, и ему недвусмысленно напоминали, что он не окончил медицинскую школу и не получил диплом врача, а потому его мнение не имеет веса, зато у него есть четко очерченный круг обязанностей, которые следует выполнять без вопросов и возражений.

Он спускался все ниже, крики и плач постепенно стихали, а у подножия восьмиугольной башни наступили мир и спокойствие. Благодаря сильному северному ветру развеялась даже вонь от выгребной ямы.

Пробравшись сквозь лабиринт коридоров, он вышел под холодный свет вечернего солнца, огляделся, вдохнул свежего воздуха и сбросил с себя пелену угнетения и страдания, накрывшую его во время обхода.

«Лечение» душевнобольных с самого начала вызывало у него отвращение, а с годами превратилось в душевную муку, и он из последних сил сопротивлялся манящему забвению лауданума. Эта пагубная привычка, приобретенная еще в медицинской школе, и стала главной причиной, по которой он не закончил обучение.