, что Скотти, которую они знали еще совсем ребенком, поживет у них в отеле «Беверли-Хиллз». Девочка должна была прибыть поездом в воскресенье, однако телеграмму с известием о том, что все поменялось, по ошибке доставили в главное здание «Садов», и она пролежала там два дня, прежде чем ее обнаружил Дон Стюарт. Мать Зельды упала и сломала запястье, поэтому Скотти приезжала во вторник утром. По расчетам отца, она уже ехала.

Когда он позвонил Шейле, чтобы отменить свидание, та сначала решила, что Скотт хочет от нее отделаться.

– Буду рада с ней познакомиться, – сказала она. – Почему бы нам не поужинать втроем?

У Скотта были весомые и ясные причины считать эту идею неудачной, но он слышал в голосе Шейлы недовольство, и, понимая, как будет потом жалеть, позвонил в «Трокадеро»[62] и изменил бронь. Вместо тихого столика в глубине ресторана заказал стол у окна.

Во вторник он отпросился с работы, чтобы встретить Скотти на вокзале. Поезд опаздывал, и, стоя в ожидании среди собирающейся толпы, Скотт рисовал в уме свой кабинет и знойный бульвар за окном. Он в очередной раз переписывал «Янки в Оксфорде». Эдди сказал, что доволен, как Скотт поработал над героиней, но все-таки хотел вывести сюжетную линию соперничества на первый план, ведь вокруг нее строилась последняя треть фильма. Если уж на то пошло, Скотта подмывало заявить, что ничего хорошего из него все равно не выйдет. Прежде всего раз героиня британка, то нельзя делать основной упор на ревность. Может, сделать ее сестрой? Но это уж слишком избито. Скотт так привык, что у него всегда находилось решение, что теперь, когда в голову ничего не приходило, не на шутку разволновался. И чем больше он работал, тем безнадежнее казалось дело. Чтобы вышло хорошо, нужно было самому переписать сценарий, а не подправить диалоги. А пока все, что он сделал, это добавил сцену с фехтованием.

На вокзале озарения так и не случилось, а весь оставшийся день он занимался Скотти. Какой бы некрасивой ни была мысль, приезжала она очень не вовремя – дела были в раздрае. Стой Скотт на ногах покрепче, он бы не дал дочке скучать, хотя так же оправдывался и в Трайоне, и в Эшвилле, и во всех остальных местах его скитаний. С тех пор как Зельда попала в больницу, он изо всех сил старался обеспечить Скотти подобие нормального детства, даже если для этого приходилось надолго с ней разлучаться, оберегая от кочевой жизни. Успех только больше осложнял отношения. Несмотря на то что он изловчился устроить ее в хорошую школу, его роль больше сводилась к финансовому обеспечению – отец-добытчик, которого никогда не было рядом. Скотт перенял это у своего отца, банкрота и пьяницы, которого семья жены вытащила из неприятностей, но потом всю жизнь этим попрекала. Скотт вспоминал, как играл с друзьями в бейсбол на заднем дворе дома, снятого в Сент-Поле, и отец, от которого после бара несло перегаром, брал биту у кого-нибудь из мальчишек и, со свистом рассекая воздух, отбивал все подачи сына, пока не надоедало.

– Давай, попробуй-ка еще разок, – дразнил он сына со смехом. И Скотт, которому было еще не больше десяти, мечтал зарядить ему по роже. Когда родилась Скотти, он обещал себе, что не повторит ошибок отца, но иногда боялся, что все же делал их. Когда девочке было девять, они вдвоем снова поехали в Гстаад целыми днями кататься на лыжах. По вечерам она писала матери в больницу, а он пил джин. Рассказав сказку на ночь, Скотт отчаянно напивался, а наутро просыпался среди битых бутылок и со сбитыми костяшками пальцев. Их выселили из прежнего шале, потом и из отеля, так что пришлось осесть в пансионе, наводненном студентами и проститутками. Сезон подходил к концу, и Скотти захотела уехать.