Я проснулся на следующий день поздно, а ведь с вечера говорил себе: завтра встану пораньше… И с этой мыслью завел будильник. Только напрасно будильник трудился в назначенное время – сонная рука двинула рычажок, который сдвигая что-то с места, обрывал бодрую трель послушного механизма, и я продолжал спать до тех пор, пока спать больше не хотелось. Еще какое-то время лежал, не открывая глаз, уткнувшись примятым набок, теплым кончиком носа в пахнущую волосами подушку, понимая: опять проспал.

Спавший мир проснулся вместе со мной. Враз нахлынуло столько шумов: где-то редко басила собака; у соседей наверху катали по полу тяжелый шар; еще выше маленькая музыкантша, которая мнила, что имеет способности к музыке, удивительно долго терзала музыкальную фразу, никак не дававшуюся пухлым – точно уменьшенные сардельки – пальцам; очень близко завелся мотор авто и, перейдя с низких тонов на высокие, умчался прочь, а когда музыкантша сломила, наконец, упрямое сопротивление музыки, я открыл глаза, и в скверном настроении, из-за своей недисциплинированности, перевернулся на спину. Комната наполнилась солнечным светом, процеженным сквозь белые, летние занавески, еще не перемененные на тяжелые зимние шторы, и сквозь эту – полупрозрачную от солнца – материю, виднелся залитый ярким охряным светом сад. Скверное настроение сразу забылось. От вида светлой комнаты, полупрозрачных летних занавесей, живой зелени, освещенного мягким солнцем сада – стало легко, приятно и захотелось двигаться.

Умывшись прохладной водой, пунцово натерся мягким полотенцем. Пригладил блестящие влажные волосы. Оделся. Завтрак стоял на столе, прикрытый салфеткой. Налил в большую кружку с зеленой каемкой тотчас задымившего, крепкого чаю. Бросил в него три сахарных кубика. Стал жевать бутерброды, осторожно отхлебывая из кружки вытянутыми губами, чтобы не обжечься.

После завтрака чувствовал себя чудесно. Было легко, прекрасно на душе и солнечный свет косо подал на белую стену с натюрмортом в лаковой дубовой раме, проскальзывая сквозь мелкую сеточку оконного тюля. Разве можно сидеть в квартире, когда стоял такой манящий, такой великолепный солнечный день?! Ведь завтра могут опять залить дожди, задуть ветры… Нет, нужно бросить всё, и – гулять, к морю! Я запихнул в рюкзачок большое полотенце, книгу… Запер за собой, равнодушную к любой погоде, входную дверь жилья.

Казалось, лето вернулось: солнце проникало сквозь густую вуаль деревьев, облепивших дом, печатало тугие, ажурные тени на асфальте, грело открытую шею и затылок. Воздух был прозрачен до такой степени, что чудилось, будто его и нет вовсе. Близкие горы виднелись отчетливо. Казалось, можно различить каждую их складку, каждый выступ серых скал, сосчитать редкие иероглифы деревьев на лысеющих вершинах. Горы, казалось, были обтянуты мягкой, плюшевой материей, местами истертой до голых скальных пород. В воздухе высоко парили две птицы, почти не двигая своими крылами.

Спустившись по изогнутой улочке, я вышел к набережной. Не спеша побрел, ступая по её квадратным плитам. Спокойное море казалось слегка выпуклым. Вдали оно было белесым, а у берега – почти прозрачным. Тихий прибой едва слышно шипел, подталкивая и волоча гладкие камушки. Вдали, за резким поворотом бухты, обрывающейся высокой, прямой скалой, похожей на восклицательный знак, в море застыли с десяток лодок, в которых находились крошечные, похожие на вырезанные из полупрозрачной папиросной бумаги, грудные силуэты людей. Среди лодок виднелся маленький пароходик. Эти лодки, грудные силуэты людей, пароходик – казались ненастоящими, приклеенными к гладкому морю. Лишь тонкий дымок из трубы пароходика тянулся тускло-темной гнутой линией к эмалевой лазури безоблачного неба, которое к горизонту бледнело, бледнело… пока не становилось одного цвета с морем, и обманутое зрение не могло разобрать: куда же пропала линия горизонта. Проплыли в мыслях строки: