Но полицыимейстер Годен в дополнение моих несчастий, вместо исполнения повеления главнокомандующаго и своей должности, приехал в дом наш якобы для наказания того преступника дворецкаго в торжественный праздник Преображения Господня[31], когда никаких экзекуции и наказания не бывает, да и во время самой литургии, когда я была у обедни, дабы тем удобнее мог скрыть письмо и поступок мужа моего утаить. Приехав же, он, Годен, в дом наш и мимо своих бывших тогда с ним полицейских служителей, послал того ж самаго дворецкаго якобы для сыску других наших дворовых людей, а вместо того, чтоб дать ему чрез то удобнейший случай к побегу, которой, употребя его себе в пользу, тогда ж с письмом, от Годеня ему отданным, бежал. А к таковой явной Годеневой людям мужа моего поноровки не иное что произошло как поощрение, по которому уже смело и безопасно начали мне вновь причинять большее ругательство, уграживая мщением за мою на них прозьбу, что наконец и принудило уже меня, за отбытием тогда главнокомандующаго из Москвы на два месяца в свои деревни, утруждать вместо его правящаго Москвою господина губернатора Петра Васильевича Лопухина[32], чтоб повелел людей усмирить, а дело сие иследовать, а мне дозволить переехать из загороднаго дому, которой стоит в самой глуши, в московской наш дом, донеся ему на сокрытие Годенем письма мужа моего. Почему он, господин Лопухин, означеннаго полицейместера Годеня, быть тогда по своей должности случившагося, обо всем том произшествии лично при мне спрашивал, на что оной Годен донес, что слуга, будто бы устрашась побоев, бежал, а письмо будто бы по неважности заключающагося в нем содержания он сам ему отдал. Но возможно ль было ему, Годеню, отдавать таковое письмо, которое отобрано было им точно по прозьбе моей? А потому и должно было ему оное хранить, но он, не показав мне онаго письма, существенной истице, не объявя его главнокомандующему, отважился тому же преступнику отдать, тем паче, что, ехавши он ко мне в дом, и мимо меня сокрыл важность того письма, какого б оное содержания ни было, важнаго ль или не важнаго, но отдавать не следовало. Однако господин Лопухин не изволил тогда приказать изследовать о таковом годеневом поступке и не зделал больше мне никакова удовольствия, как только повелел частному приставу людей усмирить. Мне же дозволил переехать в московской наш дом. И, хотя я с моей стороны старалась, сколько возможно было, чтоб сие оставить и в процессию с мужем моим не ходить в чаянии, что он за таковой мой великодушной поступок равным образом со мною поступит и поступки свои переменит.

Но вместо того укрытый как скоро Годенем дворецкой мужа моего чрез гонительницу мою княгиню Несвицкую был к нему отправлен с уведомлением о произшедшем, и он тогда же приехал в Москву в тот загородной свой дом, в котором, живши три дни тайно, наконец прислал ко мне, чтоб я к нему приехала, но я, как по приключившейся мне от страху болезни, так и опасаясь его тиранства, не могла на сие решиться. И по причине, что тогда уже осеннее время наступало, просила его переехать в московской наш дом, то он, муж мой, злобясь, что намерение его не совершилось и я от смерти избавилась, вместо того, естли б он не был сам тому с людьми своими участник, чтоб сколько-нибудь о законной своей жене сожалеть и людей за дерзость их наказать, он напротив приказал всем своим людям, которые жили при мне в московском моем доме и которыя были все его собственные, все что было у меня имении[33] ночным временем ограбить и переносить в тот загородной дом его, что ими исполнено, а большею частию передано в[се] сие было в дом к княгине Несвицкой, состоящей с моим домом рядом. Мне же никто из людей, как все его собственные, не смел о том и сказать. А сие уже и кроме письма явно обнаруживает общий с людьми его на жизнь мою умысел. В противном же случае не было ему притчины при поезде своем в Тульскую свою деревню, порядочно простясь со мною, а приехав оттуда, еще не видевшись и не имея никакой притчины, так нагло меня бросить. Но сего еще мало, что он, будучи под покровительством князя Гагарина и полицыйместера Годеня, делал без опасения все, что распутность его на ум ему приводила. Он сверх того для наигоршаго моего мучения в угодность княгине Несвицкой, подъехав днем уже к моему дому, велел нянькам и протчим, к детям нашим приставленным, четверых малолетных наших детей вывесть и насилием увес с собою в тот загородной дом свой. Я же, лишившись детей моих, сим ударом тягчае смерти пораженною была, отчаянием горести моей и материнским об них сожалением влекома будучи, не устрашилась более никаких его истязаний, надеясь же сколько-нибудь преклонить его к сожалению, решилась отдать себя на волю ево мучениям и претерпеть их доколе жизни моей на то достанет, сожалея более о злой участи детей моих, нежели об самой себе. Почему, взяв с собою оставшихся у меня двух дочерей, приехала к нему в тот загородной его дом и, упав к ногам его, просила, чтобы сжалился надо мною и отменил бы сугубое свое ко мне гонение, напоминая ему о моей к нему горячности и о моих о нем стараниях во время его несчастия, представляя при том, что, лишая таковым образом малолетных наших детей материнскаго призрения, а с тем и лишает и всего их благополучия и вечно тем погубляет.