Третий час утра.

Егоров понимает, что Кошкину известно всё, причем именно из листков. И про то, что Водкин намылился в Америку, и что по ночам джаз играют, и что в церкви поют.

Игорь Иванович в ударе. Он на пике профессионального запугивания. Егоров ему про ошибку, а Кошкин – про то, что об ошибках они с Водкиным будут теперь на зоне рассказывать. Там не просто зона, а зона в зоне, ограда из колючей проволоки, через которую ночью пропускают ток. Чуть дотронулся, и кирдык. Удобства во дворе, под конвоем.

Чует Игорь Иванович победу. Вот она, близка.

Егоров ежится от внутреннего холода.

Кошкину, напротив, жарко, снимает пиджак, вешает на спинку стула, ослабляет галстук-удавку, ходит взад-вперед и не спускает глаз с Егорова.

И вдруг:

– Ладно, не бзди! Ты, вообще, симпатичный пацан. И держишься хорошо. Нам такие нравятся.

Кому это нам?

Лейтенант большой либерал, почти свой парень, только зрачки глаз шевелятся, извиваются. Из-за этого никак в глаза Кошкина не заглянешь. Они постоянно в движении, они бегают. И хорошо. По этому признаку трубач Егоров научится безошибочно определять повадку опекунов.

– Ты ведь не враг советской власти? Ты просто оступился, не так ли?

– На что намекаете?

– Не намекаю, а предлагаю: помогать нам.

Кошкин достает из сейфа бланк, кладет перед Егоровым.

Никита думает о людях в закусочной, о комбате Фёдорове. Он нащупывает в кармане орден, сжимает его так, что штифт с резьбой больно впивается в ладонь.

Кошкин смотрит на трубача исподлобья. Слышно даже, как на его руке тикают часы.

Вдруг Никита начинает хохотать, чем вызывает ответную, хотя и неуверенную улыбку опекуна, затем – недоумение и тревогу.

– Чего ржешь, как конь?

– Из меня… Ой, не могу!.. Хотят сделать стукача!..

– Дурак ты, Егоров, – говорит Кошкин. – Какого стукача? Кто тебя этим глупым словам научил? Система так устроена. Думаешь, она мне по душе? Гнилая насквозь. Но кто-то ведь должен опекать таких, как ты?

– Зачем опекать-то?

– Чтобы глупостей не натворили.

– Должен вас разочаровать. Я не гожусь. Точно, не гожусь.

– Почему же? – Кошкин искренне удивлен. – Я тебе даже оперативный псевдоним придумал. Будешь Трубачом. Хо-хо!

– Я не умею хранить тайны.

– Очень, очень даже тебя понимаю! – Кошкин сочувственно вздыхает. – Сначала все не могут. Научим. Будешь получать почти в шесть раз больше твоей сраной стипендии. Квартирку подыщем отдельную. От армии освободим.

– У меня другие планы. Я могу идти?

– Катись. И держи язык за зубами.

Огорченный опекун, лицо пунцовое, как знамя, подписывает пропуск.

Полночь, а Влад не спит, горит настольная лампа, Влад читает Дюма.

Никита бросает футляр с трубой на постель, вытаскивает обломки курятины, куски хлеба, пропитанные соком винегрета, соленый огурец – в общем, всё, что успел со стола прихватить.

Игорь Иванович Кошкин тоже не спит в своей однокомнатной квартире в блочной башне, на двенадцатом этаже, что торчит серым зубом на Четвертой улице Шестой Пятилетки.

Он лежит в наполненной ванне, высовывает пальцы ног и рассматривает их на предмет морального износа.

В управлении все складывалось вопреки планам Кошкина. В личном деле записано, что он владеет музыкальным инструментом аккордеон, согласно анкете.

Ну, подбирал Игорь Иванович один вальсок, да и то путался с басами. Всё равно назначили опекуном по культуре. Доводы насчет того, что он ни черта в культуре не смыслит, в театрах не бывает, даже в цирк не ходит, – начальство не убедили.

Целый год ушел на вербовку агентов. Но попадались одни ублюдки, способные лишь бегать за переводами. Если не пяток-другой ветеранов, служивших за страх, не о чем докладывать начальству. Поэтому за дело Водкина и Егорова Кошкин ухватился с усердием добермана.