– Ты, вааще, классный мужик, – говорит пьяный Степан. – И чего в музыку пошел? Лучше бы на летчика выучился. Первым делом, первым делом самолеты. Ну а девушки… За мою невесту! За Маргариту!

– Мы же договорились: ни слова о бабах!

– Извини, – соглашается Степан, гася папиросу. – Я понимаю… Печет тебя, да?.. Ну, это… как уголек у сердца, долго не погаснет… Нужно время, брат…

– Не знаю, – печально говорит Егоров. – Я ничего не знаю о времени.

– А о самолетах?

Егоров отворачивается, он всё еще безутешен. Степан гнусаво поет:

– Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц…

– Да пошел ты! Жених долбаный!

– Кончай, Никита! – Степан слегка толкает Егорова в плечо. – Лучше сыграй!

– Отстань!

– Очень тебя прошу!.. Ты, когда во дворе играл, честно, у меня просто мурашки по коже…

– Ты так считаешь?

Егоров смотрит на Прибытко, как на сумасшедшего, потом достает трубу, на них оглядываются.

– Эй, музыкант, развесели душу!

– Давай чего новогоднего!

– «Сероглазую»! А мы подпоем! До чего ж ты хороша, сероглазая! Как нежна твоя душа, понял сразу я!

Никита оглядывается, Степан торопит:

– Начинай, люди ждут.

Почему-то стихает шум, даже жевать перестали, уставились в сторону Егорова.

Что же им сыграть? Классику? Глупо. Джаз не поймут. Никита возвращается к той мелодии, о которой подумал сразу же. Так часто и бывает: о чем первом подумал, то и правильно.

Он понимает, что не имеет права облажаться, набирает побольше воздуху, там почти всё на длинном дыхании. Та-ра-ра, та-ра-ра, та-ра-ра-а-ра-рам… «Прощание славянки».

Он еще до второй части не добрался, а краем глаза замечает, что какой-то мужик встает, потом и другие, все до одного. Снимают шапки, опускают головы, не смотрят друг на друга. Из кухни выходят повара, посудомойки берутся под руки, прижимаются друг к другу, словно вдруг осиротели и у всех одна беда.

Курсант-авиатор Степан Прибытко, без пяти минут муж Маргариты, тоже встает, застегивается, защелкивает пряжку, но шапку надеть не решается, отдает честь маршу с непокрытой головой.

Егоров играет и чувствует, будто расстается с чем-то очень важным, щемящим, наипоследнейшим, с тем, что никогда больше не вернется.

И видит, видит вдруг Егоров краем глаза, как возникают из прокуренного воздуха два ангела небесных, оба в плащ-накидках с ППШ на груди, будто с памятника, что у кинотеатра «Победа», соскочили. Они встают по обе стороны от Егорова, обнимают его за плечи, всем своим видом выказывая удовольствие.

Что это, будто спрашивает Егоров ангелов. Почему дыхание сбивается и ком в горле, так ведь играть почти невозможно! Чего мне жаль?.. Детства, отвечают ангелы. Оно у тебя вот-вот закончится… Прямо сегодня? Егоров удивлен… Теперь, сейчас, через минуту-другую… А дальше что?.. Ангелы молчат.

Нужно ли Егорову знать будущее? Не лучше ли настоящее, музыкалка, этот город, похожий на казарму, и эти отрывистые звуки о том, что прощание слаще разлуки? Или чужое прошлое?

Егоров пытается представить эшелон, и солдата в шинели с винтовкой и папахе с царской кокардой, и девушку, повиснувшую у солдата на шее, и командиров с саблями, которые данную славянку отрывают от солдата: пора в окопы, брат, пора на смерть…

Никита и свою партию ведет, и за баритон, который во второй части главный, который душу вынимает из людей и рассматривает ее на предмет чистоты. Он понимает, что нельзя обрывать музыку, не понравится это людям, и повторяет весь марш еще раз, до каденции, до последнего звука.

Эту тишину, которая наступает после игры его, мертвой не назовешь.

Это живая тишина.

Слышно, как трещат на плите котлеты, урчат автобусы за окном и где-то гудит сирена скорой.