Он хочет сказать об этом, но язык деревенеет.

Влад, видно, тоже не в себе: лицо бледное, губы дрожат:

– Прошу прощенья, я все-таки откланяюсь.

Никита встречает встревоженный взгляд хозяйки, точнее – двух хозяек, двух лиц, четырех глаз, которые синхронно кивают, как головы дракона. Она, похоже, искренне расстроена. На самом деле боится, что Влад блеванет прямо на стол, думает Егоров. Он косится в сторону прихожей. Ему видно, как она цепляет на шею Водкина шарф (тот качается, держится за вешалку), помогает засунуть руки в плащик.

Наутро Влад скажет, что ему обидно. Всё вышло, абсолютно все деликатесы, ничего не осталось. Потом желчью рвал. Лучше б он сдох.

А пока хлопает дверь, Маргарита возвращается в комнату, где сидит, склонив голову на грудь, полусонный, разморенный сказочной едою Егоров.

– Ну, и что мы с тобой делать будем?

– Не знаю, – хрипло бормочет Егоров.

Он смотрит на голую коленку Маргариты.

Он бы и не смотрел, но она маячит прямо перед ним, белая, округлая, бархатная, с прыщиком на боку, и больше некуда глядеть.

Весь мир теперь состоит из восхитительной коленки Маргариты Алексеевны Никоновой.

Она – модель Земли или даже всей Вселенной.

С такой коленки мог бы стартовать Гагарин в свой беспримерный полет. Эта коленка – мать всего сущего!

Маргарита гасит сигарету. Пальчики пианистки скользят под дырявый свитер Никиты, под застиранную сорочку.

Егоров смущен: там у него и мышц нет, одни ребра, и ему щекотно.

Егоров вспоминает, что единственные женские руки, которые к нему прикасались за последнее время, – это руки рентгенолога. Но они прикасались профессионально, ища в Никитином теле возможные изъяны. А от пальцев Маргариты веет теплом, даже кожу покалывает. Начинается дрожь, которую Егоров не в состоянии унять.

В общем, полная беспомощность. И кровь приливает совсем не к той части тела, куда хотелось бы. Она приливает к голове Егорова, и он краснеет, как на экзамене.

– П-простите, – заикаясь, выговаривает он, – н-ничего не могу с собой поделать.

Маргарита смеется.

– А что ты должен делать с собой, товарищ Егоров Никита Никола-евич?

Сейчас или никогда, думает Никита, зажмуривается и говорит:

– Можно ли, я вас поцелую, Маргарита Алексеевна? Мне вот теперь очень захотелось вас поцеловать. – И, неловко сграбастав женщину, впивается в ее губы.

Губы у Маргариты пухлые и теплые.

Как у лошади, думает Егоров, когда лошадь берет сахар с ладони.

Только у Маргариты, в отличие от лошади, губы пахнут виноградом, а шея духами «Ландыш», и еще ватный привкус от губной помады, после каждого поцелуя облизываешься.

– Ой, какая вы!..

– Какая я?.. Слушай, Егоров, перестань мне выкать, – приказывает она, отстранив от себя Никиту, – а то я чувствую себя, как на педсовете. Расскажи-ка лучше: у тебя были женщины?

– Конечно, – выпаливает Егоров, радуясь паузе, чтобы отдышаться, – и не одна.

– Конгениально. И сколько же?

– Ну, две или пять… Не помню.

– Врать-то!

– Я не вру.

– Ну, тогда я раздеваюсь, – объявляет Маргарита.

Теперь ему ясно, как это происходит с женщинами.

Сначала поцелуй, потом надо перечислить, с кем и когда спал. Это, оказывается, их заводит, и они раздеваются.

По правде говоря, у него никогда не было женщины.

Он плохо помнит, как они оказались под одеялом, и тела ее в темноте не помнит.

Называл своей Ритой, убеждал, что любит, никого так не любил, а она шептала одно и то же: мой мальчик. И еще: у тебя другая будет, я чувствую, знаю, и уж с таким, как ты, ей точно будет хорошо. Требовала поверить.

Пьяный Егоров плакал по-детски, не стыдясь слез.

Утром она звенит посудой, жарит что-то.