– Идём, мой хороший, – мы первые идём в сторону подъезда и держим дверь, пропуская Хоффмана.

Всё время, пока мы поднимаемся в лифте, Сашка недобро на него косится, а я поражаюсь его интуиции. Доля благодарности к Хоффману всё же присутствует в моих мыслях, и если бы не его наглые домогательства, я бы её даже озвучила. Если бы…

С дверью приходится повозиться – последний раз открывать её своим ключом мне посчастливилось года три назад. Антонина Васильевна, мамина соседка-подружка, переехала и мама просила меня приезжать хотя бы раз в три дня, чтобы поливать цветы, больше напоминающие буйные джунгли. Тем летом она ещё была жива.

– Мама, тепель мозно? – Сашка заходит в тесную прихожую, начисто забыв обо всём, кроме драгоценного яйца.

– Сейчас помоем руки и съешь! Хоффман, – я зову его, ведя сына в ванную, – чемодан брось в коридоре, а пакет отнеси на кухню. И обувь сними!

– Ты за кого меня принимаешь? – даже приглушённый водой, его голос звучит возмущённо.

– Ты не хочешь этого знать, – хмыкаю я себе под нос и помогаю сыну вытереть руки.

Здесь в моей душе всегда воцарялся покой и умиротворение, но присутствие Хоффмана разрушает до основания и это. Не помогает даже то, что куда бы не смотрел мой взгляд, он замечает вечные вещи, те, которые стояли на тех же местах и пятнадцать лет назад.

– Фсё? – с надеждой спрашивает Сашка, хватая с раковины свою награду.

На кассе он долго выбирал между Киндером и упаковкой мармеладных мишек, соблазнившись в итоге игрушкой, и получил её за терпение и стойкость.

– Всё, – договариваю в пустоту, удивляясь какую скорость развивает этот ребёнок, когда дело касается сладостей. – Саша! – кричу вдогонку. – Быстро на кухню! – топот резко меняет направление, но в коридоре меня задерживает Хоффман.

– Ки-ира, – протягивает он.

К счастью, узкий коридор не просматривается с кухни и шелестящий фольгой сын не видит, как Хоффман крепко сжимает мою талию, привлекая к своей груди. Это чертовски неправильно, но на мгновение я задерживаю дыхание, глядя в самодовольные разноцветные глаза. Те самые, которые демонстративно разрушили мой брак по собственной прихоти. Те, по которым сохнет большая часть потока. Те, которые решили, что я сдалась. И оказались недалеки от истины. Вот только понятие победы у нас с Хоффманом разное.

– Ты же меня хочешь! – ментоловое дыхание укрывает мои губы тёплым покрывалом.

– Сколько тебе лет, Хоффман? – откровенная насмешка вселяет в него сомнение.

И правильно, ведь согласно сценарию мы уже должны страстно целоваться.

– Двадцать восемь, – он отстраняется, чтобы заглянуть мне в глаза.

– Я тебя младше, – всё также стою в его объятиях, даже не пытаясь освободиться, – а понимаю в этой жизни гораздо больше.

– Мама! – отчаянный крик, и у Хоффмана не остаётся выбора – он разжимает руки.

– Что, мой хороший? – я захожу на кухню.

– Надо мыть, – глубокомысленно изрекает Сашка и протягивает ко мне руки ладонями вверх.

– Ну ты даёшь, герой! – весело хмыкает за моей спиной Хоффман.

Тарелка, стоящая перед сыном, отличается неестественной белизной, в отличие от стола, стула, самого Сашки и даже стены. Интересно, хоть что-нибудь попало ему в рот?

– Идём мыться, – никогда не понимаю что следует делать в таких случаях.

Ругать двухлетнего ребёнка? Сложно сохранить серьёзное выражение лица, когда он перемазан шоколадом словно спецназовец – на щеках широкие полосы от носа к волосам, а на лбу отпечаток ладони. Мне с трудом удаётся сохранять укоризненное выражение лица. Пока я отмываю сына, Хоффман успевает неплохо устроиться, поставив чайник и даже порезав лимон на тонкие кружочки.