Дом пах свежим хлебом, сушёными травами и уютом. Мама усадила меня на кухне, поставила чайник, разрезала пирог. А потом села напротив и спросила:

– Что случилось?

И я рассказала. Всё. Как он ушёл. Как назвал. Как молчал. Как я ходила, искала работу, пыталась дышать. Как сестра посоветовала избавиться от ребёнка. Как в один момент я поняла – всё. Я больше не держусь. И только одно могу сейчас – вернуться туда, где меня ждут.

Мама слушала молча. Только в глазах было столько боли, как будто она проживала это со мной. Когда я закончила, она взяла мою руку, сжала крепко и сказала:

– Ты сильная, Олесь. Ты справишься. А здесь… здесь тебе никто не скажет, что ты клуша. Здесь ты – моя дочь. И ты не одна.

И в тот момент я, наконец, позволила себе заплакать. По-настоящему. Без стыда. Без сдержанности. Потому что впервые за эти дни рядом был кто-то, кто меня любил. Не за косички, не за смех, не за городские амбиции. А просто – потому что я есть.

Я всё ещё ждала, что он позвонит.

Каждое утро, открывая глаза, первое, что делала – тянулась к телефону. Надеялась, как последняя дура. Что Ян вдруг одумается, осознает, что наговорил, захочет вернуться. Напишет хотя бы. Пусть не «прости», пусть просто: «Как ты?»

Но он не писал.

Прошло уже больше недели, а в груди всё ещё щемило от этой тишины. Утром начиналась тошнота, к вечеру кружилась голова. Я почти ничего не могла есть – ни запаха яичницы, ни даже травяного чая не выносила. Организм отторгал всё.

Я лежала на диване, поджав колени, и молча глотала слёзы, пока мама по дому ходила на цыпочках. Она и так не говорила лишнего, а теперь будто и дышать старалась тише.

– Олесь, давай, может, ложку супа? Я чуть-чуть картошки растолкла, без зажарки, без ничего, – просила она каждый день.

А я качала головой, зажмуривалась и просила только одного: чтобы меня никто не трогал. Особенно по утрам. Особенно, когда казалось, что желудок вывернется прямо в одеяло.

Мама каждый раз приносила тёплую мокрую тряпочку, клала мне на лоб и гладила по волосам.

– Потерпи, доча. Пройдёт. Всё это пройдёт… Ты главное – держись. Ребёночек крепкий будет.

Я кивала. Только внутри всё равно было ощущение, что я провалилась в яму. Глубокую. Холодную. Одинокую.

Жили мы теперь только на мамины копейки – её зарплаты почтальонши едва хватало на самое необходимое. Хорошо, хоть хозяйство есть. Корова, куры. Утром молоко, вечером яйца. На хлеб и соль, да на немного гречки – хватало. Остальное – по остаточному принципу.

Я старалась не ныть. Но всё равно чувствовала себя обузой. В двадцать один вернулась домой с животом, без работы, без денег и без мужа. А мама, которой самой тяжело, теперь снова тянет всё на себе – и меня, и мою будущую ответственность.

Когда пошла вставать на учёт, пришлось ехать в райцентр – там единственная консультация. Очередь – как в аду. Женщины сидят с папками, обсуждают у кого какой срок, кто что ест, кто сколько набрал. Почти все с мужьями – кто-то в обнимку, кто-то с кольцом, кто-то с рассказами «а мой уже кроватку выбрал».

А я… я сидела в углу, в куртке на размер больше и с сумкой, в которой был только паспорт и блокнот с вопросами. Без кольца. Без мужчины. С глазами, в которых было больше страха, чем радости.

– А вы одна? – спросила медсестра, как будто мимоходом, пока заполняла анкету.

– Да, – выдавила я.

– Ну… бывает. Главное, не нервничайте, – сказала она и тут же переключилась на следующую. На меня никто особенно не смотрел. Только где-то в глубине себя я чувствовала, как жжёт. Как будто на лбу у меня написано: «одна. брошенная. никому не нужная».