Я задираю рукав ночной сорочки и распахиваю глаза от ужаса. На внутренней стороне запястья алеет круглая печать. На ней дракон, раскинувший мощные крылья. Из его пасти вырывается поток пламени. Послюнявив палец, пробую стереть этот знак. Но вместо того, чтобы исчезнуть, печать шипит и меняет цвет на черный.

Со всех ног бросаюсь в купальню. Страх перед неведомым знаком, внезапно появившимся на коже, сильнее страха попасться на глаза дежурной монахине.

Вода не смыла таинственную печать, но помогает унять жар. Ощущение, что на мою руку поставили клеймо раскаленным железом, теперь исчезло.

- Что сказала Фелиция? – не открывая глаз, бормочет Тала, услышав скрип двери и мои тихие шаги.

- Сказала, что не стоит переживать, - натянув рукав на запястье, лгу подруге.

Хотелось верить, что и в самом деле повода для беспокойства нет. Но предчувствие надвигающейся беды меня не покидало.

Трель звонка, с которым старшая сестра ходила по коридорам нашей обители и будила послушниц, заставляет меня подняться. Я так и не смогла сомкнуть глаз. Отметина на запястье зудит, как укус комара. Смотрю на руку в надежде, что метка исчезнет или станет менее заметной. Но нет. Немного успокаивает внезапно пришедшая в голову мысль: вдруг это богиня пометила меня, выделила, как особо старательную послушницу. Хотя настоятельница о таких случаях ничего не говорила. Может, спросить у нее и не мучиться неизвестностью?

Тала открывает глаза только после третьего звонка, вяло потягивается и встает с кровати, почесывая зад, сквозь сорочку.

- Меня тоже кто-то укусил. Как хорошо, что уже сегодня мы перейдем во внутренний круг храма, там, наверное, условия будут получше.

Она натягивает монашеское синее длинное платье с белым кружевным воротничком под горло. В последний раз. Во внешнем круге храма одежда совершенно другая – легкая, струящаяся, будто сотканная из воздуха.

Я следую ее примеру. Если мы через пять минут не спустимся в молитвенный зал, то нам хорошенько влетит.

В зале все послушницы становятся на колени и истово молятся Великой Богине.

Затем следует завтрак в монастырской столовой. До завтрака я пытаюсь улизнуть в крыло монастыря, где расположена приемная настоятельницы. Но меня заворачивает одна из старших сестер. Дескать, настоятельница занята подготовкой обряда посвящения, и ее нельзя тревожить по пустякам. Хочу возразить, что это не пустяки, но вовремя спохватываюсь – почему-то мне кажется, что об этой странной метке нельзя трезвонить кому ни попадя. До обряда еще есть время, поднимусь на этот этаж потом, когда старшие сестры будут заняты работой по украшению двора.

Потому не споря возвращаюсь в обеденную. Без аппетита ем жидкую кашу. Монастырь даже в такой праздник не расщедрился на что-то более вкусное, чем пустая овсянка.

После завтрака нам выделили два часа свободного времени, чтобы мы могли проститься с мирским и без сожаления вступить в новую жизнь. У Талы целый ящик забит милыми вещицами, которые ей дарили родители в редкие дни свиданий. Она бережно перебирает фарфоровых кукол, плюшевых медвежат, книги. По ее щекам катятся слезы, которые она пытается незаметно вытереть.

У меня нет ничего такого. Только письма. Тетка Амалия не приезжала ко мне. Из нашего городка до столицы неделя на дилижансе. Она не могла на такой длительный срок оставить свою ферму. Потому писала письма. И то не часто. Она была неграмотна, и ей приходилось каждый раз платить несколько фартингов местному лавочнику за то, что тот будет писать под ее диктовку. Новости тетушки сводились к новостям с фермы и пересказу местных сплетен.