Между тем в продолжение около получаса дверь в опочивальню постоянно то отворялась, то затворялась. Гвардейский капитан шепотом докладывал фамилию входившего дежурному из свиты, а тот передавал ее первому камергеру. Каждый новый посетитель делал три глубоких поклона королю, а затем отходил к своему кружку, принимаясь вполголоса разговаривать о новостях, погоде и планах на этот день. Мало-помалу число присутствующих все увеличивалось, и к тому моменту, когда королю подали его скромный завтрак, состоящий из хлеба и вина, сильно разбавленного водой, большая квадратная комната наполнилась толпой людей, среди которых было немало содействовавших тому, чтоб эпоха, о которой идет речь, стала самой блестящей в истории Франции.

Около короля стоял грубый, энергичный Лувуа, ставший всемогущим после смерти своего соперника Кольбера. Лувуа обсуждал вопрос организации войска с двумя военными. Один из них был высокий статный офицер, другой – странный, уродливый человечек ниже среднего роста, но в мундире маршала. Последний был гроза голландцев – Люксембург, которого считали преемником Конде. Собеседник его, Вобан, уже занял место Тюренна.

Рядом с ними маленький седой кюре с добродушным лицом, отец Лашез, духовник короля, шепотом сообщал свои взгляды на янсенизм Боссюэ, величественному и красноречивому епископу из Мо, и высокому худому молодому аббату Фенелону, слушавшему его нахмурившись, так как его самого подозревали в этой ереси. Тут же находился и художник Лебрен, беседовавший об искусстве со своими товарищами, Веррио и Лагером, архитекторами Блонделем и Ленотром, скульпторами Жирардоном, Пюже, Дежарденом и Койсво, творчество которых так сильно разукрасило новый дворец короля. Возле двери Расин, с улыбкой на вдохновенном лице, болтал с поэтом Буало и архитектором Монсаром. Все трое смеялись и шумели на правах любимцев короля, имевших вольность без доклада входить и выходить из его опочивальни.

– Что такое с ним сегодня? – шепнул Буало, кивая головой в сторону группы, окружившей монарха. – Кажется, сон не привел его в лучшее расположение духа.

– С каждым днем становится все труднее занимать его, – ответил Расин, покачивая головой. – Сегодня в три часа я должен быть у госпожи де Ментенон. Посмотрим, не рассеет ли его страничка-другая из «Федры».

– А вы не думаете, друг мой, что сама мадам может оказаться лучшей утешительницей, чем ваша «Федра»? – заметил архитектор.

– Мадам – поразительная женщина. Она умна, у нее есть сердце, такт; она восхитительна!

– Один только у нее излишек…

– Какой?

– Лета.

– Пустяки! Что за дело до ее настоящих лет, когда на вид ей тридцать? Что за глаза! Что за руки! Ну да и он не мальчик, друзья мои.

– Ах, это другое дело. Возраст для мужчины – дело второстепенное, для женщины – важный вопрос.

– Совершенно верно. На молодого человека действует то, что он видит, а на более пожилого – то, что он слышит. После сорока победа на стороне умного разговора, до сорока – хорошенького личика.

– Ах вы плут! Так, значит, вы считаете, что сорок пять лет мадам и ее такт одержали верх над особой тридцати девяти и красотой. Ну, когда это произойдет, ваша дама, конечно, не забудет, кто первый отнесся к ней с особым почтением.

– Но, я думаю, вы неправы, Расин.

– Увидим.

– И если вы ошиблись…

– Ну, что же тогда?

– Тогда дело для вас примет серьезный оборот.

– Почему?

– У маркизы де Монтеспан отличная память.

– Ее влияние может скоро пропасть.

– Не слишком полагайтесь на это, друг мой. Когда де Фонтанж, с ее голубыми глазами и золотистыми волосами, явилась сюда из Прованса, все так же полагали, что дни Монтеспан сочтены. Однако Фонтанж лежит в склепе на глубине шести футов, а маркиза провела на прошлой неделе два часа с королем. Она одержала победу раз, может одержать ее и другой.