Неразличимы наши лица
Под гаснущими небесами,
И иней на твоих ресницах,
И тени по твоим стопам.
А время замерло и длится,
Вершится осени круженье,
И льдинки под ногой звенят.
Струятся меж деревьев тени,
И звезды стынут на ресницах,
Стихает медленное пенье,
И возвращается назад.
И юной смерти приближенье
Мы чувствуем и понимаем
И руки хрупкие вздымаем,
Ища подругу средь теней,
Ища в тумане отраженье,
Лесами тихими блуждаем,
И длится пенье и круженье,
И звезды меркнут меж ветвей.
Мы пляшем в темноте осенней,
А время зыбкое клубится,
Струятся медленные тени,
Смолкают нежные уста,
И меркнут звезды, никнут лица,
Безмолвные кружатся птицы,
Шагов не слышно в отдаленьи,
На льду не отыскать следа.
15. Романс
Тут у берега рябь небольшая.
Разноцветные листья гниют.
Полусмятая банка пивная
Оживляет безжизненный пруд.
Утки-селезни в теплые страны
Улетели. И юность прошла.
На заре постаренья туманной
Ты свои вспоминаешь дела.
Стыдно. Впрочем, не так чтобы очень.
Пусто. Пасмурно. Поздно уже.
Мокнет тридцать девятая осень.
Где ж твой свет на восьмом этаже?
Вот итог. Вот изжога и сода.
Первой тещи припомни слова:
«Это жизнь!» Это жизнь. Так чего ты
Ждешь, садовая ты голова?
Это жизнь, это трезвость похмелья,
Самоварного золота дни.
Как неряшливо и неумело
Ты стареешь в осенней тени.
Не кривись – это вечная тема,
Поцелуя прощального чмок.
Это жизнь, дурачок, то есть время,
То есть, в сущности, смерть, дурачок.
Это жизнь твоя как на ладони,
Так пуста, так легка и грязна.
Не готова уже к обороне
И к труду равнодушна она.
И один лишь вопрос настоящий:
С кем сравнить нас – с опавшей листвой
Или все-таки с уткой, летящей
В дальний край из юдоли родной?
16
Чайник кипит. Телик гудит.
Так незаметно и жизнь пролетит.
Жизнь пролетит, и приблизится то,
что атеист называет Ничто,
что Баратынский не хочет назвать
дочерью тьмы, ибо кто ж тогда мать?
Выкипит чайник. Окислится медь.
Дымом взовьется бетонная твердь.
Дымом развеются стол и кровать,
эти обои и эта тетрадь.
Так что покуда чаевничай, друг.
Время подумать, да все недосуг.
Время подумать уже о душе,
а о другом поздновато уже.
Думать. Лежать в темноте. Вспоминать.
Только не врать. Если б только не врать!
Вспомнить, как пахла в серванте халва,
и подобрать для серванта слова.
Вспомнить, как дедушка голову брил.
Он на ремне свою бритву точил.
С этим ремнем по общаге ночной
шел я, шатаясь. И вспомнить, какой
цвет, и какая фактура, и как
солнце, садясь, освещало чердак.
Чайник кипел. Примус гудел.
Толик Шмелев мастерил самострел.
17
Осень настала. Холодно стало.
И в соответствии с этой листвой
Екнуло сердце, сердце устало.
Нету свободы – но вот он, покой!
Вот он! Рукою подать, и коснешься
Древних туманов, травы и воды.
И охолонешь. И не шелохнешься.
И не поймешь, далеко ль до беды.
Осень ты осень, моя золотая!
Что бы такого сказать о тебе?
Клен облетает. Ворона летает.
Мокрый окурок висит на губе.
Как там в заметках фенолога? – птицы
В теплые страны, в берлогу медведь,
В Болдино Пушкин. И мне не сидится.
Все бы мне ныть, и бродить, и глазеть.
Так вот и скажем – в осеннем убранстве
Очень красивы поля и леса!
Дачник садится в общественный транспорт
И уезжает. И стынет слеза.
Бродит грибник за дарами природы.
Акционерный гуляет колхоз.
Вот и настала плохая погода.
Сердце устало, и хлюпает нос.
Так и запишем – неброской красою
Радует глаз Воскресенский район,
Грязью густою, парчой золотою
И пустотой до скончанья времен.
Осень ты осень, пора листопада…
Как это там – терема, хохлома…
Слабое сердце лепечет: «Не надо» —
Надо, лапуля, подумай сама.
Вот уж летят перелетные птицы,
Вот уж Гандлевский сажает чеснок.
Осень. Пора воротиться, проститься.