так камень точат ночи волны.

Мы истончаемся на сгибах.

Безмолвие вдруг входит оком:

мы просто умираем либо

блаженно видим ненароком.

Как кротко дух в нас серебрится!

Лишь шепотком, не гордой птицей

струятся дали, зовы, лица…

Жизнь невесома как ресница

меж опаданья всех систем,

меж блоков мысли, чувств, привязок…

Ты опадаешь в красках сказок

меж столь же нереальных тел,

живущих вечным ожиданьем,

где души длятся ускользаньем,

когда очаг их опустел.

Когда загадочную мысль

ты постигаешь понемногу,

вдруг видишь: нет, отнюдь не ввысь

ведет телесная дорога.

Ведет скорее в полный крах,

где ты едва ли был собою:

ты был росою на устах,

но не травою, не травою.

Тебя использовали дни

для механического тренья.

А между дней тебе они

вливали в дух свои воленья.

Но между днями ты не жил

и в сумрак свой не погружался.

Ты жизнь как мел в руке крошил.

О, если б, потрясенный, сдался!

Незнакомец

Его я в юности моей встречал довольно часто;

он элегантен был, задумчив, молчалив.

Казался мне на Свана чуть похожим.

Вот только был всегда один он почему-то;

стоял то возле школы, то (через много лет)

возле театра в городе уже губернском

или возле изысканности полного кафе на перекрестке.

Осень, дождь. И он, поднявши воротник парижского

(так мне казалось) пальто или плаща,

стоит вот и сейчас во мне, неторопливый, как будто нет дождя,

и улицы, и всех, кто рядом будто

стоял, ходил, и размышлял, и думал…

И, незнакомый с ним, но зная, что он вельможный сын,

потомок рудознатцев горных,

я любовался им со стороны.