– А почему его мамаша не может быть нищенкой? – ответил другой мастер. – Очень даже может быть.

Но тут из соседней комнаты вышел хозяин – двоюродный брат Дамского. Он был невероятно толст – толстый нос, толстые губы, даже уши, и те были толстые. Городской Дамский впился глазами в бабушку и сказал:

– Я вас слушаю, мадам.

– Привет вам от вашего братца, – смутилась бабушка.

– Очень рад. Очень рад… У меня для него есть подарок… Дядя из Америки ему бритву прислал.

В комнате городского Дамского тоже стояло зеркало и кресло, но принимал здесь он, видно, не каждого.

– Такой бритвой не стыдно самого господина президента побрить. Она бреет, как смерть.

Городской Дамский открыл шкафчик и достал оттуда бритву в футляре.

– Будьте спокойны. Я ее спрячу сюда, – сказала бабушка и выпятила свою плоскую грудь.

– Как он там поживает? – осведомился городской Дамский.

– Внука моего в ученики взял. Покажись, Даниил!

Я показался.

Толстяк похлопал меня по спине и заявил:

– Литва – Европа. А что нужно Европе?

Бабушка не знала, что нужно Европе, а я радовался, что он не стал рассматривать мой мизинец.

– Европе нужны парикмахеры, – продолжал городской Дамский. – Очень много парикмахеров. – Толстяк взял пульверизатор и великодушно опрыскал мои кудри. В комнате запахло местечковым Дамским. – А вы в город, мадам, надолго?

– На день.

– Только на день?

– Гуси ждут, – сказала бабушка.

– Кто?

– Я, видите ли, перины набиваю, – сказала старуха. – А в город я приехала к сыну.

– Где ваш сын, мадам, работает?

– Он пока не работает. Он пока сидит.

– Пока сидит?

– В тюрьме он, – вздохнула бабушка. – Восемь лет не виделись. Перед смертью решила к нему съездить… внука показать… Без него вырос.

– Д-а-а, – протянул толстяк. – Все мы из-за них страдаем.

– И у вас сын в тюрьме? – посочувствовала ему бабушка.

– У меня дочь.

– Дочь в тюрьме?

– Да нет, – отмахнулся городской Дамский. – Никого у меня там нет.

– Отчего же вы тогда страдаете?

– Отчего я страдаю? Сейчас я вам скажу… – Городской Дамский посмотрел в зеркало, насупил брови. – Во всем мы же сами виноваты… Да, да… Суемся не в свое дело, мадам. Сами не умеем жить, а других учим. У самих над головой крыши нет, а в чужом доме мебель передвигаем… Забираемся на бочку и произносим громовые речи о справедливости, о революции и еще черт знает о чем… Если Литве нужна справедливость, она ее и без нашей помощи добудет… Зачем нам слыть бунтовщиками, шпионами, подрывателями основ, когда мы можем спокойно прожить свою жизнь парикмахерами, портными, шорниками, лавочниками… Зачем?

От гнева хозяин парикмахерской стал еще толще – ярость раздувала его грудь и щеки. Бабушка слушала его не перебивая, а я разглядывал в зеркале свои надушенные кудри.

– Наше дело не революции, наше дело – стричь и брить, шить и латать, ощипывать гусей и набивать перины. За это нам скажут только спасибо.

– Я в этом плохо разбираюсь, – сказала бабушка. – Но я очень хотела бы перед смертью увидеть своего Саула. Вы мне не можете помочь?

– В каком смысле?

– В парикмахерскую заходят всякие люди. Может, у вас есть знакомый начальник?

– Господин Шюпшинскас мог бы кое-что сделать. Но он заходит ко мне по вторникам и пятницам. А сегодня какой день?

– Понедельник.

– Если вы до завтрашнего дня не добьетесь свидания, – сказал городской Дамский, – я переговорю с ним. Они не звери, с ними всегда договориться можно.

– Спасибо.

– А сыну от моего имени передайте, чтобы занялся более доходным делом, чем переустройство мира. Каким мир был, таким останется. Каким мы его нашли, так мы его и оставим. Другим он никогда не будет. Пусть местечковые Марксы зарубят себе это на носу! Привет моему брату. Желаю удачи. – Толстяк проводил бабушку до самых дверей и даже пожал ей руку. – До тюрьмы неблизко. Наймите извозчика, – посоветовал хозяин парикмахерской. – Таскаться в такую даль, да еще с ношей, – толстяк просверлил заплывшими от жира глазками деревянный сундучок. – За пятьдесят центов вас домчат мигом. Из уважения к вашей старости я оплачу дорогу.