Спустя два часа Герольд понял, что обеда не будет, хотя теперь он знал про него всё. И про картошку, и про морковку, как их обжаривать, как доводить до кипения, как подавать… А ещё про плохую погоду: про давление и про жару. Про после жары, то есть про холод. Потом про налоги, про пенсии и, главное, про соседского Бобика, который… лохматая_гадина_погнался_за_белкой_свалился_в_колодец_а_хозяин_не_лучше_пришёл_и_сказал_ах_вы_такие-сякие_ваш_колодец_вы_и_вытаскивайте_а_то_засужу_тут_всех_никому_мало_не_покажется_сволочь_какая_ага?

Здесь Герольд подумал, что единственный шанс заткнуть старушенцию – это покончить с картошкой. Он подналёг, стал прикидывать, сколько осталось, и с ужасом обнаружил, что за всё это время картошки в ведре не прибавляется. Господи! Что ж за такое?! И только старушка была на подъёме.

– Я что говорю. Говорю, брат говорит, не надо здесь собирать. Говорит, грязные. Ишь, напридумывал. Я ему говорю – сам туда и иди. Ну а как? А то что же? А он говорит, говорит, вот ещё. И, главное, так говорит… Свинушки лучше опят – да где ж это слыхано? Хороший опёнок, он знаешь какой? Он такой… он такой… – в этом месте она замолчала и сделала сморщенными губами движение, будто собиралась отхлебнуть кипятка. – Вот он какой. Была б я моложе – поговорил бы он мне. Ах, как время летит, вы не находите?

Герольд не находил. Он мысленно взывал к Николаю, отчаянно моля о спасении, хотя точно не знал, следит ли писатель за происходящим или давно уже мирно посапывает, сражённый подробностями. И если сейчас…

– Скажите, Кешенька, а я вам ещё не показывала свои фотографии?

– Показывали, – соврал Герольд, в общем, ни на что не надеясь. Но тут произошло чудо – зазвонил телефон.

О, долгожданный спаситель любого повествования. Выстрелил! Наконец-то. Значит, что-то случилось, значит, крутой поворот. Кто-нибудь умер или кто-то родился. А может – убили. А может – поймали. Или просто пошёл гулять и пропал. И все побегут, все поедут, помчатся. Жизнь сбросит оцепенение: забурлит, заклокочет…

– Это чёрт знает что, – прокряхтела Хая Залмановна, откладывая аппарат. – Брат звонил. Представляете, он только из этой. Сходил, называется. И что они сделали – они перестали продавать корвалол больше двух в одни руки. Вот как, я вас спрашиваю, жить-то теперь? С двумя пузырьками. Это я, значит, это, а мне теперь что? А если не хватит? А их и не хватит. Молодой человек, ну вы-то должны понимать.

Про пузырьки Герольд понимал и сейчас взирал на старушку, как на бывалую алкоголичку. Измученный и голодный, он уже открыл было рот, чтобы высказать всё, но… В эту секунду перед его глазами словно задёрнули шторы, а сам он вывалился из книги как раз на ладони смеющегося писателя.

Пришлось взять таймаут, дабы герой смог спокойно, без лишних свидетелей привести себя в порядок. В конце концов, всем нам иногда не помешает выговориться. И когда живых людей практически ничего не сдерживает – лишь нормы приличия, то далеко не каждый литературный персонаж может себе позволить публичное вольнодумство.

Чуть увлёкся, чуть заигрался, и вот – тебя уже взяли на карандаш. Сперва подчеркнули, пометили жирным, а потом и вовсе порезали. Потому матерятся герои исключительно за пределами бумажных страниц. Там, где кроме автора их никто не может прищучить.

– Да понял я, понял, что не понравилось, – оправдывался писатель, скользя пальцем по книжным корешкам. – Откуда ж я знал, что такая засада? Я их читал? Сейчас, что-нибудь. Поживее, подинамичнее… Так, гляди… Есть про любовь – но тут целых два тома. Про вампиров есть, про приведения. Или вот – философия. Не, не годится?