Деятельность познания отнюдь не является простой. Прежде всего, необходимо учитывать телесные общие ощущения, которые проникают в самые абстрактные процессы. Затем процессы сознания, которые работают вместе для этой цели, имеют очень разные виды. Сколько ни сужай разницу между влиянием, приходящим извне, и идеей, возникающей изнутри, ее нельзя полностью устранить. Поэтому предполагаемое единство процесса познания может заключаться только в предполагаемой неизменности большинства и множественности процессов, взаимодействующих в познании. Ценность такого единства, в котором участвующие элементы остаются разнообразными, несомненно, должна казаться сомнительной. Только если бы исследование познания смогло сделать однородными процессы сознания, которые вносят вклад в познание в целом, так, чтобы не оставалось различий между так называемым ощущением и так называемым представлением, только тогда можно было бы признать, что оно раскрывает единство познания. Но против этого смысла и его утверждения возникают и другие возражения.

Это не только нечистое осложнение, связывающее познание с элементарными чувствами, но и одновременно важный и особый способ сознания, возникающий таким образом: в эстетическом воображении в духе фантазии. Чем оно отличается от познания? Где критерий различия? Что отличает истину от красоты? Может ли психология открыть для себя эти критерии или она должна заимствовать их откуда-то еще? И еще: познание также сочетается со стремлениями и желаниями и усложняется под влиянием воли. Не было недостатка в школах, которые уравнивали интеллект и волю. Где же критерий, позволяющий различать эти два понятия? Какой критерий отличает истину от свободы или морали?

Видно, что содержания, к которым относится познание и с которыми оно вступает в контакт или сталкивается, настолько многообразны и настолько запутаны, что с этой точки зрения единство познания не должно возникать легко или с уверенностью. Процесс осознания познания как таковой не может быть изолирован таким образом, чтобы он мог представлять и гарантировать единство содержания познания. Но единство – это средство порождения содержания. Как же иначе, если не с помощью искусства единства, может быть достигнуто целое, тотальность, образ познания? Если, таким образом, процесс сознания не может сделать единство прозрачным, то ему также отказано в эпитоме. Смысл познания, следовательно, не может слиться со смыслом познания.

В-четвертых, знание означает чистое знание. Термин «чистое» использовался теми в Греции, кто культивировал философию одновременно с математикой. Пифагорейские круги отдавали ему предпочтение, а Платон поставил его в центр своей научной терминологии. Далека от профанических подозрений, будто чистое лишено своего содержания. Только нечистое содержание, которое не является истинным содержанием, составляет контраст чистому; но только в том смысле, что чистое связано с нечистым содержанием, чтобы превратить его в чистое содержание. Это неизбежное отношение, которое чистое имеет к содержанию. Без этого чистое становится бессмысленным.

В зарождении греческой культуры эта тенденция к чистоте проявляется с особой силой. Пластичная натура греков, тем не менее, обижается на единоличное господство ощущений. Одновременно с пробуждением чувства единства пробуждается и интерес к своеобразию, а значит, и к самоценности мышления. И если, с одной стороны, мышление мыслится в этимологической связи с языком и становится разумом, logos, то на этом пути другое направление связывается с другим языковым представителем разума, nus. Платон оперирует этими двумя словообразованиями, и он придает им еще большую опасность, связывая различные выражения для абстрактного мышления с различными выражениями для видения и взгляда. Он сам делает эту связь возможной благодаря всестороннему и точному использованию чистого. Чувства не отбрасываются таким образом, что они удалены от чистоты, лишены компетенции чистоты.