Загнав пришедшую с поля скотину, Гарафи снова уселся на скамейку.

И с чего это у него сегодня на душе неспокойно?

По улице протянулись длинные тени. Со стороны фермы доносился шум, смех, весёлые выкрики.

На той стороне оврага показался Газинур в белой с открытым воротом рубашке, подпоясанный ремнём, в кожаных сапогах. Гарафи-абзы, привыкший видеть его в старом бешмете да рабочем фартуке, обутым в резиновые калоши, не мог удержаться, чтобы не подозвать его и не подтрунить.

– Ты, Газинур, к примеру, не свадьбу ли справляешь? Что-то уж очень вырядился!

Газинур повёл чёрной бровью.

– И рад бы сыграть свадьбу, Гарафи-абзы, да время щипать гусей не подоспело[14]. Сегодня в клубе доклад нашей гостьи, слышал небось? Нельзя же идти на доклад в том же, в чём разгуливаешь по конюшне. К тому же после доклада игры. А если от меня будет нести конским потом, пожалуй, все девушки разбегутся.

Гарафи-абзы покачал головой.

– От тебя ответа долго ждать не приходится. Ну, как, к примеру, в дорогу-то готов?

– Уже пять лет, как готов, – не замедлил с ответом Газинур. – Остаётся взвалить мешок на плечи, сказать отцу с матерью «до свидания» – и даёшь Урал!

Гарафи-абзы долго всматривался в весёлое, дышащее здоровьем лицо Газинура. Видно, только что из бани. Щёки – словно яблоки. Посмотришь – вроде подвыпил, а он совершенно трезв. И откуда такая жизнерадостность в этом парне? Рос сиротой, материнской ласки не видел, с семи-восьми лет уже пас скот с отцом, до самой коллективизации гнул спину на кулаков. Одних побоев да оскорблений сколько перетерпел… Откуда в нём эта решительность, уверенность в своих силах? Взять хотя бы его самого, Гарафи, – места же себе не может найти из-за этого отъезда. А ведь он всё-таки человек бывалый, повидал на своём веку и Урал, и Сибирь, и Крым. И всё же перед дальней дорогой скребёт что-то на сердце. А Газинур из колхоза дальше чем на тридцать-сорок километров не выезжал – и хоть бы чуточку волновался. Бывают же такие счастливые люди!

– Легко, вижу я, смотришь ты на жизнь, Газинур, ой, легко! Ни думушки, к примеру, ни тоски в тебе нет.

– Думы да тоска, Гарафи-абзы, – весело ответил Газинур, – от безделья одолевают. А у меня – вплоть до сегодняшнего – не было дня без работы. Да и зачем она мне сдалась, эта тоска?

пропел он задорно.

Гарафи невольно рассмеялся.

– Море тебе, к примеру, по колено, Газинур. Любуюсь я на тебя – весело живёшь, красиво живёшь, не боишься жизни.

Газинур вдруг сделался очень серьёзным.

– А чего мне бояться нашей, советской жизни, Гарафи-абзы? В старое время я, быть может, и боялся бы. А сейчас, куда ни пойди, нам везде одно солнце светит.

– Так, так, – протянул Гарафи-абзы, а сам, будто впервые увидев, внимательно оглядел Газинура.

«Семена, посеянные Гали, дали в твоей душе хорошие всходы, парень», – с невольным уважением подумал он.

Газинур вынул коробку хороших папирос и, проделав руками замысловатый фокус, протянул её Гарафи.

– Прошу. Подарок казанских девушек, – сказал он.

Гарафи-абзы покрутил, разминая папиросу, прочёл отливавшую золотом надпись на мундштуке и, скосив набок голову в войлочной шляпе, уставился на Газинура. Не замечая его насмешливого взгляда, Газинур разглядывал подаренную ему Гюлляр папиросную коробку. Одна выше другой громоздятся ледяные горы. Какой-то человек с развевающимися по ветру концами башлыка мчит во весь дух на коне. Эта гористая местность и есть Кавказ. Газинур знает о Кавказе только по нескончаемым воспоминаниям о старом солдатском житье-бытье своего отца, Гафиатуллы-бабая. Но слышать – одно, а видеть собственными глазами – совсем другое. Эх, поглядеть бы на эти горные хребты вблизи! Отец говорит, что на самых вершинах гор лежит вечный снег, а у подножия растёт виноград, апельсины. Диво!