Мунира и сама не знала, с чего началась их дружба, – может быть, она началась с того часа, когда Таня в саду, под яблонями, показывала свой семейный альбом. «Вот это мой дедушка, – говорила Таня, гладя пальчиком пожелтевшую от времени фотографию, – он был революционером, боролся против царя. Папа рассказывал – за ним шпики охотились… жандармы приходили с обыском…»

И Мунире так захотелось тогда, чтобы и её дедушка тоже был революционером. Но мать говорила, что он был просто крестьянин, пахал землю – и всё.

Показала Таня и старую карточку своего отца. Константин Сергеевич на ней был совсем не похож на теперешнего Таниного солидного папу – такой молодой, высокий и тонкий, в военном френче.

– Комиссар гражданской войны, – сказала гордо Таня. – А теперь он партийный работник.

И Мунире опять-таки захотелось, чтобы и её отец тоже был комиссаром, хотя обычно она всегда гордилась своим отцом – командиром Красной Армии.

Как-то вечером в большой квартире Владимировых Мунира и Таня остались вдвоём. Началась гроза. Беспрерывно сверкали молнии. Было страшновато, но девочки держались храбро, даже что-то декламировали в два голоса. Но вот гром ударил прямо над ними. Они остались в темноте, и почти в ту же секунду высоким пламенем вспыхнула крыша соседнего дома.

Бледная, с широко открытыми от страха глазами, Мунира забилась в уголок. Таня же решительно подошла к телефону и, набрав номер, совсем-совсем спокойным голосом – так показалось Мунире – сказала:

– Папа, у нас электричество погасло. Мы одни с Мунирой. А рядом загорелся дом…

С тех пор Мунира полюбила Таню ещё крепче и старалась во всём подражать ей…

Суфия-ханум вернулась поздно, уже в первом часу ночи.

– Мама, что с тобой? Ты больна?

– Очень устала, Мунира, – Суфия-ханум тяжело опустилась на диван.

– Ты совсем не бережёшь себя, мама, – нежно гладила Мунира рано поседевшие, собранные низко на затылке волосы матери. – Разве можно работать так много? Вот напишу папе.

Суфия-ханум хотела улыбнуться, но улыбка не вышла. «Если бы ты знала, что с твоим папой», – подумала она.

– Отдохни капельку. Сейчас всё будет готово.

Суфия-ханум вышла умыться. Мунира шепнула Тане:

– Наверно, на бюро стоял какой-то неприятный вопрос. Мама в такие дни всегда волнуется.

Она принесла из кухни дымящуюся в высокой миске чумару и, чтобы хоть немного отвлечь мать от её мыслей, опять принялась рассказывать о выходке Галима.

Суфия-ханум, рассеянно слушая дочь, торопливо съела тарелку чумары.

– Ну, девочки, пора на покой. Завтра рано вставать.

Мунира с Таней ушли в свою комнату, но долго ещё, выключив свет, шептались в постели.

Суфия-ханум осталась в столовой. Наконец-то одна!.. От внутреннего озноба у неё вздрагивали плечи. Кутаясь в пуховый платок, она вновь и вновь перечитывала помятый листок бумаги с наезжающими друг на друга буквами, – видно, писали карандашом на чём-то неровном, может быть на снарядном ящике.

С тех пор как финны спровоцировали войну, Суфия-ханум беспокойно ждала известий от мужа. Её Мансур был там, в огне, и она мысленно следила за каждым его шагом. Как-то в одном из очерков «Правды» она прочла, что полк Ильдарского ведёт бои на основном направлении, и сердце Суфии-ханум забилось от гордости и тревоги. «Мансур, почему я не рядом с тобой, как это было в гражданскую войну? – думалось ей. – Трудно, наверно, тебе, Мансур, трудно, наверно, твоим бойцам…» Она старалась представить себе далёкую Карелию и видела лишь нагромождения скал и ледяные озёра.

Детство Суфии-ханум протекало в Златоусте. Её отец много лет варил сталь, мать работала подносчицей на том же заводе. Началась гражданская война, восемнадцатилетняя Суфия ушла в Красную Армию и на фронте встретила командира взвода Мансура Ильдарского.