Я была занята, но Гэтсби закатил отличную вечеринку, где я могла посекретничать с кем-нибудь в укромном уголке, потягивая из своего бокала и слушая, как собеседник изливает мне душу.
В тот год я немного помешалась на секретах. Мне нравилось собирать их, и, хотя я редко их выдавала, все равно злорадствовала. Много лет отделяло меня от моей прежней, луисвиллской жизни, часть оставленных ею шрамов, затянувшись, помогла мне покрыться чем-то вроде слоя прочного лака, благодаря которому я стала более злой и менее ранимой. Тени Луисвилла выцвели, превратившись в несколько историй, которые я рассказывала, желая развлечь и расположить к себе. Когда меня спрашивали, откуда я, и не довольствовались первым ответом, я в свою очередь спрашивала, откуда мои собеседники: к такому вопросу они не привыкли, искренний взгляд вызывал их на откровенность.
Однажды ночью в начале июня я быстро сообразила, что у студента-выпускника, с которым мы прибыли на вечеринку, нет секретов, достойных выведывания. С нами вместе приехали его старшая сестра и ее муж, и поначалу их присутствие удерживало студента от излишней назойливости. Потом заиграла музыка, первая вывезенная из Калифорнии старлетка принялась отплясывать на парусине, растянутой на лужайке в саду, и открылись краны. Сестра студента и ее муж увлеклись неразбавленным джином, и студент перешел черту, сделавшись не просто назойливым, а прямо-таки наглым. Я отправила его принести мне какой-нибудь напиток – обязательно с клинышком лайма – и, незаметная в свете мигающих дурацких огней, улизнула под звуки «Сладкого летнего июня».
Мне нравилось быть одинокой в толпе. В таком состоянии я с возрастом стала находить утешение, а бокал не выпускала из рук на всякий случай, чтобы не дать кому-нибудь непрошеному повод предложить мне напиток. Знаменитого тенора компания его дружков подзадорила встать на бортик фонтана, и, когда он запел первые такты соло Парама из L’Enfer d’Amélie, воздух перед его губами преобразился в волнообразные золотистые нити. Он пел, и золотые ноты взлетели, опустились и затанцевали над головой симпатичного мужчины в дешевом костюме – пройдохи из Куинса, Бруклина или каких-нибудь трущоб похуже, но благодаря зависшему над ним благословению тенора он возвысился, приобрел значение. Некоторое время я смотрела на них, пока не случилось неизбежное: кто-то столкнул тенора в фонтан. Ноты вымокли, расстроились и рассеялись в воздухе, а потом еще несколько человек попрыгали в фонтан, забрызгав до самой макушки каменную нимфу, стоящую в центре.
Я пробиралась сквозь толпу, окликая знакомых и кивая незнакомым так, будто знала их, а сама поглядывала по сторонам, искала самого хозяина. К тому времени я вспомнила его, а Дэйзи после того ужина впала в уныние, что порой с ней случалось. Она притихла, стала отрешенной, улыбалась мне слабо и неопределенно, будто сделалась призраком или считала призраком меня. В конце концов мне не осталось ничего другого, кроме как вернуться в город. С того дня я с ней не виделась и полагала, что есть вероятность увидеться лишь Четвертого июля или еще позднее.
Тем не менее мне хотелось взглянуть на Гэтсби, выяснить, с помощью какой маскировки он добился таких перемен. Хотелось, как выразилась бы моя тетушка, осмотреть зубы льву, и, конечно, удобнее всего было сделать это, сунув голову в львиную пасть.