В самых лучших телешоу последних пяти лет иронических самоотсылок стало столько, что никакому другому постмодернистскому виду искусства и не снилось. Цвета видеоклипов на МТV, сине-черные и искристо-мерцающие, – это цвета телевидения. Обращения Дэвида из «Детективного агентства „Лунный свет“» и Ферриса из «Бьюллера» к зрителю – это так же смело, как и злорадный монолог злодея из старой мелодрамы. Сегменты нового новостного шоу о звездах «После работы» заканчиваются тизером, где в студии взмыленные парни в наушниках просят поставить тизер. Эмтивишная телевикторина с довольно сухим названием «Пульт» обрела такую популярность, что прорвалась за пределы эмтивишной мембраны и теперь синдицируется повсюду. Самые модные рекламные ролики с нарисованными на компьютере яркими задниками и с безэмоциональными красотками в зеркальных очках и резиновых слаксах, преклоняющимися перед разными видами скорости, возбуждения и престижа, кажутся не более чем представлением самого телевидения о том, как телевидение дарует спасение одиноким Офисным Джо, которые слишком долго пассивно смотрят телевидение.

Главное объяснение бессмысленности большей части опубликованных критических статей о ТВ в том, что у телевидения выработался иммунитет к обвинениям в утрате всякой содержательной связи с внешним миром. Дело не в том, что обвинения в утрате связи – неправда, а в том, что это неважно. В том, что любая связь такого рода бесплодна. Раньше телевидение показывало не только на себя. Тех из нас, кто родился, скажем, в шестидесятые, телевидение натаскивало смотреть туда, куда оно показывает, – обычно на версии «настоящей жизни», которые станут красивее, слаще и живее, если мы поддадимся продукту или соблазну. Сегодня же мега-Аудитория натаскана гораздо лучше, и ТВ избавилось от всего лишнего. Собака, на что бы вы ни показывали, всегда смотрит на палец.

Не то чтобы самоцитирование – какая-то новинка для американской индустрии развлечений. Сколько радиошоу – «Джек Бенни», «Бернс и Аллен», «Эббот и Костелло» – во многом были о самих себе? «Ну вот, Лу, а ты говорил, что я не смогу пригласить на шоу звезду вроде мисс Люсилль Болл, мелкий ты засранец». И т. д. Но когда телевидение ввело элемент просмотра, а вместе с ним новую экономику и культуру, о которых на радио не могло быть и речи, «отсылочные» ставки сразу взлетели до небес. Шесть часов в день – это больше, чем многие люди (сознательно) посвящают любому другому делу. Потребление в настолько больших дозах в итоге естественно влияет на наше представление о самих себе – мы стали в большей степени зрителями, более самоосознанными. Потому что практика «просмотра» экспансивна. Экспоненциальна. Мы столько времени смотрели, что скоро начали смотреть, как смотрим. Начали «чувствовать», как чувствуем, и желать пережить «переживание». И об этом подвид американцев, который любит писать литературу, пишет все больше и больше…

Появление в Америке шестидесятых того, что называют «метапрозой», было с восторгом встречено академическими критиками как некая радикальная эстетика, совершенно новая литературная форма, литература, освобожденная от культурных традиций миметичного нарратива и способная окунуться в рефлексивность и медитации об отсылках. Может, она и была радикальной, но полагать, будто постмодернистская метапроза возникла без осознания предшествующих ей изменений в читательском вкусе, так же простодушно, как полагать, будто все студенты, которых мы видели по телевизору на протестах против войны во Вьетнаме, протестовали только потому, что ненавидели войну во Вьетнаме. (Они, может, и ненавидели войну, но еще они хотели, чтобы по телевизору показали, как они ее ненавидят. В конце концов, саму войну они увидели именно по телевизору. Почему бы не использовать для протеста тот самый медиум, что сделал их протест возможным?) У метапрозаиков, может, и было до фига всяких эстетических теорий, но еще они были разумными членами общества, которое сменило старое представление о самом себе как о нации людей, привыкших «делать» и «быть», на новую версию Америки как атомизированной массы тех, кто самоосознанно смотрит и предстает на всеобщее обозрение. Поскольку метапроза в своей начальной и самой важной фазе на самом деле была не более чем разовым расширением своего же главного теоретического антагониста, Реализма: если Реализм говорит о том, что видит, метапроза говорит о том, как видит себя, пока видит то, что видит. Иными словами, этот высококультурный постмодернистский жанр сформировался под сильным влиянием возникшего телевидения и метастазов осознанного просмотра. И (утверждаю я) американская литература до сих пор остается под влиянием телевидения… особенно те ее виды, что корнями уходят в постмодернизм, а это означает, что даже в своем самом бунтарском зените метапроза не столько «реагировала» на телевизионную культуру, сколько послушно ей подчинялась. Даже тогда границы уже начинали рушиться.