Из глубины квартиры до Лукаса донесся странный звук – смех с подвываниями, скорее всего издаваемый Олмой. Затем раздался мужской голос, низкий и решительный, произнесший что‐то неразборчивое.

Кэтрин шагнула в переднюю и прикрыла за собой дверь.

– Лукас, – сказала она, – не надо было сюда приходить, сейчас не надо.

– Я тебе что‐то принес, – ответил он и достал миску.

Он протянул ее Кэтрин на ладонях.

Она посмотрела на миску рассеянно, будто толком не понимала, что перед ней. Лукас не мог сказать ни слова – ни от себя, ни из книги. Он весь был миской и своими руками. Больше ничем.

Наконец она сказала:

– Ох, Лукас!

Он все еще не мог говорить. Он был всякой миской и всякими протягивающими ее руками.

– Ты не должен этого делать, – сказала она.

– Пожалуйста, – попросил он. Это он обязан был сказать.

– Откуда она у тебя?

– Купил. Для тебя. Мне сегодня заплатили.

Лукас не того ждал. Он представлял себе ее счастливой и полной благодарности.

Подавшись к нему, она сказала:

– Очень мило с твоей стороны. Но ты должен ее вернуть.

– Я не могу.

– Ты за нее заплатил? Правда?

Выходит, Кэтрин подозревала, что он ее украл. Ему оставалось лишь сказать ей правду.

– Я купил ее у одного человека на Бродвее. Он торговал с лотка.

Ему казалось, что лучше будет сказать, будто он купил миску с лотка. Ему казалось, это будет почти правдой.

– Мой хороший, для тебя это слишком дорого.

Он дрожал, полный ярости, смятения и слепой, отчаянной надежды. Получается, он стал еще несчастнее, поднеся ей подарок.

– Пожалуйста, – повторил он.

– Ты самый чудесный мальчик на свете. Правда. Но ты должен завтра же отнести миску тому человеку с Бродвея и взять назад свои деньги.

– Не могу, – сказал он.

– Хочешь, чтобы я сходила с тобой?

– Что такое человек? И что я? И что вы?

– Прошу тебя, Лукас. Я очень тронута, на самом деле. Но я не могу ее взять.

– Тот человек ушел.

– Завтра вернется.

– Не вернется. Эта миска была у него последней. Он сказал, что уезжает.

– Бедняжка ты мой.

И как ему было выговорить то, что хотелось, – здесь, во мраке передней (где по‐прежнему скалился козлиный череп), протягивая ей единственное отысканное им сокровище, которое она не хотелапринять?

– Прядильщица ходит взад и вперед под жужжание большого колеса.

– Тсс, тише! Соседей переполошишь.

Лукас не рассчитывал, что его слова прозвучат так громко. Он не рассчитывал заговорить снова, еще громче:

– Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов движется медленно.

– Пожалуйста, не надо. Зайди, нехорошо так декламировать в передней.

– Проститутка волочит шаль по земле, ее шляпка болтается сзади на пьяной прыщавой шее. Девять месяцев, что зреет плод, миновали, близятся изнеможенье и боли.

Кэтрин молчала. Она словно бы по‐новому взглянула на него.

– Что ты сказал?

Он не знал. Как будто бы она никогда раньше не слышала, как он говорит словами книги.

– Прошу, Лукас, повтори, что ты сказал?

– Не помню.

– Ты говорил про прядильщицу. Ты говорил про невесту и… проститутку. Про женщину, которая собирается родить.

– Это была книга.

– Почему ты это сказал?

– Слова приходят ко мне сами собой. Я не знаю как.

Она наклонилась ближе к нему, вглядываясь ему в лицо, как если бы слова были написаны на нем, плохо, но все же различимые, читаемые с трудом.

Она сказала:

– Ты правда не знаешь, да? Ох, Лукас, я боюсь за тебя.

– Нет, пожалуйста, не бойся за меня. Тебе надо за себя бояться.

– У тебя есть дар, – сказала она притихшим голосом. – У тебя есть страшный дар, ты знаешь об этом?

Какое‐то мгновение он думал, что Кэтрин говорит о миске. Та и вправду была страшным даром. Может, она вообще ничего не стоила, а он отдал за нее деньги, которые должен был потратить на еду. И Кэтрин от этой миски что за польза? Лукас так и стоял с протянутыми руками, кровь шумела у него в ушах. Он был и мальчиком, купившим миску, и мальчиком, который ее Лукасу продал. Тот, другой мальчик, наверно, уже возвращается домой к родным и несет им еду. Нет, Лукас мог быть только тем, кто купил миску. Он мог только стоять перед Кэтрин со своим страшным даром в руках.