– Все в порядке, – сказал он ей. – Не волнуйся, все в порядке.

Он ловчее перехватил безвольное тело, правой рукой обнял ее за талию.

Она сказала:

– Я знаю, на каком языке ты теперь поешь.

– Иди в кровать. Пошли вместе.

– Так неправильно. Нехорошо.

– Помолчи.

– Мы делали все, что могли. Мы не знали, что из этого выйдет.

– Пошли давай.

Лукас крепче обхватил ее, дотянувшись до противоположной подмышки. С его помощью она неверными шагами добралась до спальни. Он усадил ее на кровать, затащил на матрас ее ноги и старательно уложил голову на подушку. Потом накрыл мать стеганым одеялом.

– Тебе будет лучше, если поспишь, – сказал он.

– Я не могу спать. Я не усну. Не дает покоя этот голос у меня в ушах.

– Тогда просто тихонько полежи. Ничего плохого не будет.

– Будет. Уже есть.

Он погладил ее сухой и горячий лоб. Уследить за временем в спальне было так же невозможно, как и на фабрике. Когда она затихла – уснув или не уснув, а просто затихнув – и дыхание ее стало ровным, он вышел.

Отец так и не двинулся с места. Лукас подошел к окну и встал рядом с ним. Отец по‐прежнему пялился в пустоту. Лукас обнаружил, что семь центов все так и лежат, нетронутые, на столе.

– Отец, ты хочешь есть? – спросил он.

Отец кивнул, подышал и кивнул снова.

Лукас стоял с отцом у окна. По улице прошел мусорщик, волоча за собой свой бак.

Мистер Кейн выкрикивал:

– Нигде и повсюду, где же та жемчуга нить?

– Я тебе чего‐нибудь принесу, – сказал Лукас.

Он взял монетки и отыскал на улице мужчину, продававшего капусту по три цента за кочан, и женщину, после некоторых препирательств уступившую ему за четыре цента куриное яйцо. Ему почудился добрый знак в том, что мать вспоминала о курах, а ему удалось купить яйцо.

Он сварил яйцо и капусту, поставил тарелку перед отцом. Вдруг на него нахлынуло желание схватить отца за голову и с силой постучать ею о край стола, как на фабрике стучал о свою машину Дэн, награждая ее ударами гаечного ключа всякий раз, когда она грозила застопориться. Лукас подумал, что, если под правильным углом и верно рассчитав силу вдарить головой отца о деревянную поверхность, он очухается. Что это будет не жестокостью, а доброй услугой. Принесет исцеление. Он положил руку на гладкий затылок отца, но только погладил его. Отец ел очень шумно, к обычному чавканью примешивались тихие стоны, как будто прием пищи причиняет ему боль. Он поднес ко рту ложку с капустой. С ложки свисала бледно-зеленая капустная полоска. Он чавкнул и со стоном проглотил. Сделал вдох и продолжил есть. Лукас подумал: четыре поперек и шесть вдоль.

Лукас дочитал отрывок, потушил лампу, но заснуть не мог – без сна лежал в своей комнате. Четыре стены.

Потолок в черных треугольниках отвалившейся штукатурки и бурым потеком в форме хризантемы. В одной из стен колышки, на которых висела одежда, его и Саймона.

Он встал и подошел к окну. У Эмили горел свет. Эмили ленивая и подлая, по словам Кэтрин. За ней часто приходится переделывать швы, а благодарности за это от нее не дождешься.

И все равно Саймон ходил к ней. Лукас один об этом знал. Однажды месяц или около того назад он выглянул в окно и увидел Саймона с Эмили, которая не опустила занавесок. Поначалу ему показалось, что такого просто не может быть. Саймон сказал Лукасу, что пошел выпить пинту пива. Он был помолвлен с Кэтрин. Как он мог оказаться в комнате у Эмили? У Лукаса мелькнула мысль, что это другой Саймон, призрак Саймона, который преследует Эмили за то, что она ленивая и подлая, за то, что плохо шьет. Он видел, как Эмили, стоя возле другого Саймона, расстегивает корсаж. Он видел, как оттуда вывалились ее груди, огромные и дряблые, с сосками цвета пожухлой сирени. Он видел, как Саймон тянется к ней.