Нежной плоти изрезанный ворох,
Полукружья, щели, зубцы,
И бикфордов стебель, и – порох
Рыхлой, сладкой, как смерть, пыльцы.
«Чем беспощадней мускулистый австр…»
Чем беспощадней мускулистый австр
Врезается в листву, сгибает спины,
Тем жарче перья пестрых райских астр
И беззаботней фейерверк рябины.
Чем глуше солнце – уходя к другим,
Чем холодней лучей колючий венчик,
Тем жестяной румяней георгин
И обреченный – яростней кузнечик.
Чем жилистей трава, острее дождь,
Чем ниже тучи шаркают, кочуя
Над лесом, чем рассеяннее ждешь, —
Тем одержимей губ твоих хочу я.
Вот уже август…
Вот уже август, мой друг, вот уже август.
Треснуло облако, в сердце кольнула игла.
В воздухе тень растеклась и особая мягкость;
Как георгины в садах, расцвели купола.
«Ангелы! – толстая нищенка крикнет у входа,
Явно в насмешку, – подайте!» – откатится гром
Грузовиков, и под сырые ворота,
Звякая мелочью, в ангельском чине войдем.
Мимо завода и церкви, тюрьмы и больницы,
Садом запущенным – мимо зацветшей реки;
Как же здесь пусто! – и вот уже август нам снится,
В воздух разлук обмакнувший крестов уголки.
Что-то горит – не мосты ли за мною? – и слабый,
Ласковый, точно змея, извивается дым.
Горечь такая, что хочется плакать по-бабьи,
Тихо сползая на землю к коленям твоим.
Горечь такая, когда возвращаешься, – как бишь
Место зовется в забитом крест-накрест раю,
Вдруг обнаруженном, – мимо заборов и кладбищ
Снова к воротам толкающем душу мою.
Вот уже вечность, и скоро за городом – быстрых
Стай —
точно губ по щеке на прощанье —
полет;
И разрыдается ангел; рассыплется в искрах
Лес – и одежды свои на себе разорвет.
«Боже, за что ты дал мне (на час? на миг?)…»
Боже, за что ты дал мне (на час? на миг?)
Свое творенье, что с мукою и любовью
Задумал, украсил, к которому так привык —
Как чашу для праздника приготовил?
Ты разрешил боязливо, как кромку вод,
Трогать смуглую кожу, отдергивать руку, ибо
Под ней – вверх-вниз, взад-вперед —
Плещет мысль, блестящая, будто рыба.
«Так и быть, – сказал, – подержи
Ненадолго!» (О, ревность!) – и встал напротив.
Еле-еле касаюсь: розоватый огонь души
Вспыхивает сквозь стенки плоти.
Как на замерзшем стекле продышав кружок,
Вглядываюсь – под телесной сенью
Сквозняки; но губы мои обжег,
Подойдя вплотную, пламени куст осенний.
Сжал запястья, рассыпался над головой
И густой волной побежал по коже,
От ступней до волос – и вот уж я факел Твой, —
Не гаси меня, Боже!
«Сердце твое – омываемый древнею кровью…»
Сердце твое – омываемый древнею кровью
Город, зеленый и вечный, стоящий при устье.
Как я люблю этих башен рисунок неровный:
Лишнего неба и лишнего солнца не впустит!
Как я люблю этих стен прихотливых изломы,
Крики причудливых птиц в разомлевших от зноя
Пряных садах, это облако цвета соломы —
Благословенны живущие там, за стеною.
Вот уже скрипка по крышам – за ярусом ярус,
Вот барабан, отбивающий глухо и сильно,
Вот уже окон качнулся малиновый гарус.
Вот я стою у ворот, у обочины пыльной.
«Останется жить только то, что прошло через смерть…»
Останется жить только то, что прошло через смерть.
Стрела, полетев, умирает, вонзившись, готова
Цвести, прорастая сквозь сердце; прозрачная сеть
Корней обвивает любое движение, слово —
И вафельный лед, что огромным наколот ножом,
От снега опухшие вывески, берег нечеткий,
Раскрытую книгу с пометками карандашом,
Средь буквенной ряби ныряющими, как лодки,
В которых и ты приплываешь ко мне между строк.
Стрела оживает, как зимняя ветка в стакане,
И кровь, и окрестность, и воздух запутав в клубок
Побегов, корней, в поднебесных цветов колыханье
И каждый предмет очертив и поставив в тени. —