По одному или немногим общим признакам государство соединяет в классы или сословия миллионы различных людей и предписывает им одни и те же права и обязанности, высчитанные путем отвлечения. Статьею уголовного закона оно отвлекает от конкретности поступок глубоко своеобразный как по причинам, так и по последствиям, и судит его на основании объективной нормы. На отвлечении основаны труд, торговля и промышленность, все законы нравственности, приличия и моды, даже половая жизнь в виде продажной любви. Человек вплотную охвачен со всех сторон адской тысячерукой машиной: как спастись? Когда ему грозит явная опасность, от голода или холода, от нападения или болезни, – он защищается; но культура изобрела другой способ: она не пронзает личность до дна в одной точке, – нет; но острым ножом отвлечения она снимает с личности почти безбольно каждый раз лишь одну тончайшую оболочку целиком, и не навсегда, а только на мгновение, вот, пока я совершаю это частное действие в общественной среде. Но этих действий так много и способы отвлечения так искусны, – смотришь, твоя личность расточена без остатка.

81. – В бесконечном ряду поколений, все более разгораясь орудийной алчностью, человек исказил свою природу, и ныне он рождается уже готовым для орудийного творчества; его дух перерожден наследственным навыком отвлечения. Здесь он с первой минуты вступает в круг безличных вещей, потом в круг отвлеченных понятий и, наконец, в круг отношений, основанных на отвлечении. Потом школа искусно и долго учит его подавлять в себе непосредственные движения воли и насыщает его дух отвлеченным знанием. Когда же, обученный для деятельности, не для бытия, он выходит в жизнь, она объемлет его хороводом мятущихся призраков, и сам он покорно растворяется в ней. Природу он воспринимает как систему безличных сил; на что ни обратит взгляд, чего ни коснется рукою, все сбрасывает свой лик и являет устрашающий остов рода. Дуб ли растет у дороги, держишь ли камень в руке, – ты тщетно силишься разглядеть собственные черты этого дуба, этого камня: туман родовых представлений застит взор. Но и общество людей сливается пред ним в серую массу. Все их общения орудийны; человек разучился видеть в брате своем целостное и неповторимое, а разложил его, и тем самым себя, на общие признаки. На что мне знать лицо продавца, извозчика, почтальона? – мне нужна в них работа родовых сил. И сам я для них не личность, а объект их воздействия, единица родовой группы. И нет разницы между человеком и вещью: для государства гражданин, для торговца покупатель, для фабриканта рабочий – только экземпляры соответственных видов, как для покупателя товар и для рабочего дерево, которое он строгает. Так изо дня в день мы живем в отвлечении, общаемся не с личностями, но сквозь личности – с их субстанцией, и сами на каждом шагу терпим отвлечение над собою. В этом мире орудийной ярости человек ежеминутно чувствует себя разлагаемым на свои родовые свойства; каждое действие ближнего возводит его на эшафот. Среди неисчислимых отвлечений, совершаемых надо мною, где моя личность? Она растерзана в клочья, ее клюют, как падаль, и продавец, и закон, и рубль, и вещи, окружающие меня. А сердце тоскует и зябнет, потому что сердце живет только личным. Только пол, неугасимо горящий в нас, еще озаряет и греет сближаемых им. Смотри, как вокруг его костра теснятся мужчина и женщина, родители и дети, братья и сестры, как они греют здесь свои холодеющие сердца, как в неверном свете жадно ловят неповторимые своеобразием милые черты! Спеши и ты насмотреться полуослепшими глазами на лицо, любимое тобою! Это – последнее, что ты еще видишь раздельно.