20. – Всякое творчество есть осуществление идеального образа, предсушествующего ему в творце. Нашему взору ничто не предстает как последний рубеж, но в действительном мы всегда провидим должное. Созерцая реальную вещь, человек в своем духе одновременно воспринимает два образа: один – как бы зеркальное отражение вещи в духе, образ отчетливый во всех подробностях и верный, но не вызывающий никакого движения в духе, подобно тому как отражение ветлы в реке не волнует речной глади; и другой, зыбкий и смутный, но возбуждающий чувство. Человек не властен сделать так, чтобы в его душе не возник идеальный образ созерцаемой вещи: образ возникает самопроизвольно и неизбежно. И так как мы ежеминутно соприкасаемся с бесчисленными реальностями, то в нас ежеминутно рождаются бесчисленные идеальные образы, но в большинстве столь бледные, что мы вовсе не сознаем их.

21. – Если бы духовный взор человека был достаточно зорок, если бы идеальные образы предстояли ему так же отчетливо и ясно, как видимая вещь предстоит телесному оку, – ничто не нудило бы волю к воплощению их, и творчества не было бы вовсе. Но образ совершенства едва светится в душе; тусклы видения нашего духа: вспыхнут в тумане и влекут неотразимо, но терзают взволнованный дух сомнением и неясностью своих очертаний. Вижу, Господи, но вижу ли подлинно? Не ложный ли призрак мерещится мне? И что именно вижу? Сердце трепещет от радости, лечу навстречу чудному гостю, но дай мне осязать его, чтобы узнать и поверить! – И обречен человек близорукостью духовной и неверием своим творить в материи; должен облекать мечту свою в вещество, чтобы чувственно удостовериться в ее реальности и чтобы еще от братьев своих, верящих, как и он, лишь телесному опыту, услыхать подтверждение ей.

22. – Но в самой близорукости духа есть ступени, и человек разнится от человека сравнительной яркостью своих видений; и в тусклости самих видений есть различия силы. Здесь действует тот же закон, какому подчинены наши внешние чувства. Подобно тому как звук ниже определенной высоты не внятен нашему слуху, так идеальный образ, лишь достигнув известной яркости, становится доступным сознанию; и как внешнее раздражение, усилившись чрезмерно, причиняет боль, так и внутреннее восприятие, то есть восприятие идеального образа, имеет свою границу боли.

23. – Идеальный образ, достаточно яркий, приводит в движение сознание и волю. Он предстоит им, как приговор, вынесенный тайным судилищем и подлежащий неуклонному исполнению; он предстоит им как цель. Поэтому надо строго различать между целью и целесообразностью. Цель человека, как бы она ни была мала, всегда запредельна, всегда воображаема, целесообразность же влачится чревом во прахе{110}: она – не что иное, как познанная причинность. Пристально вглядевшись в свой идеальный образ, человек мысленно сооружает как бы призрачную лестницу от витающего в пространстве туманного образа до твердой земли – не реальную лестницу, но лишь воздушный чертеж ее, может быть ошибочный, – чтобы затем на деле строить ее в обратном порядке, начиная с твердой земли. Каждая ступень, какую он укладывает, подвигаясь вверх, есть уже раньше покоренная сила природы; цемент, скрепляющий ступень со ступенью, есть дознанная в опыте причинная связь. Так, звенья целесообразности все реальны, но ее направление идеально, и в своей двойственности она равно принадлежит и горнему, и дольнему миру. Вот почему знание причинностей есть основа всякого творчества. Целостный образ совершенства осуществляется по частям, не иначе, как с помощью науки.