Разве что распоследних негодяев, которые, по его признанию, возникали раз в пятилетку. С чувством юмора у него был всегда полный офицерский порядок.

Доброе всегда с добрым в ладу, оттого Леву Колесникова любил, кажется, весь белый свет. При встрече с ним даже у нашего сурового писательского командира Валентина Леднева трогала губы скупая улыбка, а печальный кержак Федор Сухов заливался малиновым колокольчиком. Маргарита Агашина посвящала Льву неожиданные для себя самой озорные стихи:

Боюсь, что себе на беду процитировал Маргариту Константиновну, ведь все, что пытаюсь навспоминать о Льве Колесникове, она энергично и емко уже отчеканила в этих стихах к его 50-летнему юбилею. Боже! Как давно это было!

Недаром Агашина приметила в нем нечто залихватски-гусарское, женский глаз наметанный. Поджарый, как строевой конь, весь на каких-то веселых шарнирах, с непослушной полуседой прядью на безмятежном лбу, он останавливал на себе добродушные взгляды. Особенно славилась его походка: быстрая, легкая, с неподдельно-изящным подскоком, будто устремленная к небу. Именовалась она у него – «бздинь тюрлю», и он был ее единственным и счастливым обладателем на земле!

Естественно, наш Лев нравился женщинам, причем всех возрастов, еще и за неистребимую галантность. Знакомым дамам непременно целовал ручки, по весне дарил цветы всему прекрасному полу, обретавшемуся в Союзе писателей, ежели случался гонорар – баловал шампанским. Зато всю лётную пенсию приносил святой жене Нине – до копейки. «Она за мной в гарнизонах и теплушках столько семейных трусов перестирала, что на эту пенсию имеет полное моральное право», – отрезал на дружеские подначки.

Помню, как-то прислали Льва в Москву на двухмесячные курсы для писателей военно-патриотической тематики. Поселился он в общежитии Литературного института, где жил и я, догладывая очередной курс поэтических наук. Колесников стал любимцем не только своих курсов, но и всего забубенного, разноязычного, гордого и наивного общежитского люда. Стоило ему рассказать два-три момента из своей «небесной» биографии, съездить с избранным кружком моих друзей в ЦДЛ, сбацать в нашем клубе боевой танец с задиранием прямой ноги до уровня плеча – фирменный колесниковский номер – и весь литературный молодняк лежал у его ног!

Прибалтийская поэтесса Велта, именовавшая себя под большим секретом почему-то баронессой, любуясь Львом в застолье, так что подтаивали льдинки ее мерцающих северных глаз, удивленно подголашивала: «Ру-уский вар-рвар! Ру-уский вар-рвар! Но ка-акой кр-расивый!».

Даже наших литинститутских знаменитых поэтов Николая Рубцова и Бориса Примерова, страсть как не любивших мужскую красоту и стать, Лев Петрович быстренько расположил к себе широтой души и не в последнюю очередь умением «травить» замысловатые байки и житейские истории.

По Москве Лев таскал меня вдоль и поперек навещать фронтовых и литературных друзей, коих у него было великое множество. Кстати, Новелла Матвеева – автор замечательно отрешенных стихов и песенок, приходилась ему по отцу двоюродной сестрой. Возвращаясь «на перекладных» от нее после неожиданно скупого гостевания, мы проходили мимо ресторана «Метрополь». И Лев Петрович, сразу просияв лицом, поведал мне очередную бывальщину, которая в моем неуклюжем пересказе будет выглядеть примерно так: