Руку бы снова твою мне хотелось пожать!

Прежнего счастья, конечно, уже не видать,

Но и под старость отрадно очами недуга

Вновь увидать неизменно-прекрасного друга.

В голой аллее, где лист под ногами шумит,

Как-то пугливо и сладостно сердце щемит,

Если стопам попирать довелося устало

То, что когда-то так много блаженства скрывало.

14 августа 1888

Устало все кругом: устал и цвет небес,

И ветер, и река, и месяц, что родился,

И ночь, и в зелени потусклой спящий лес,

И желтый тот листок, что наконец свалился, –

Лепечет лишь фонтан средь дальней темноты,

О жизни говоря незримой, но знакомой…

О, ночь осенняя, как всемогуща ты

Отказом от борьбы и смертною истомой!

В полу́ночной тиши бессонницы моей

Встают пред напряженным взором

Былые божества, кумиры прежних дней,

С их вызывающим укором,

И снова я люблю, и снова я любим,

Несусь вослед мечтам любимым, –

А сердце грешное томит меня своим

Неправосудьем нестерпимым.

Богини предо мной, давнишние друзья,

То соблазнительны, то строги,

Но тщетно алтарей ищу пред ними я:

Они – развенчанные боги!

Пред ними сердце вновь в тревоге и в огне,

Но пламень тот – с былым несхожий:

Как будто, смертному потворствуя, оне

Сошли с божественных подножий –

И лишь надменные назло живой мечте,

Не зная милости и битвы,

Стоят владычицы на прежней высоте

Под шепот пре́зренной молитвы.

Их снова ищет взор из-под усталых вежд,

Мольба к ним тщетная стремится,

И прежний фимиам несбыточных надежд

У ног их все еще дымится…

В степной глуши, над влагой молчаливой,

Где круглые раскинулись листы,

Любуюсь я давно, пловец пугливый,

На яркие плавучие цветы.

Они манят и свежестью пугают,

Когда к звездам их взорами прильну;

Кто скажет мне, какую измеряют

Подводные их корни глубину?

О, не гляди так мягко и приветно, –

Я так боюсь забыться как-нибудь!

Твоей души мне глубина заветна:

В свою судьбу боюсь я заглянуть…

О, этот сельский день и блеск его красивый

В безмолвии я чту.

Не допустить до нас мой ищет глаз ревнивый

Безумную мечту.

Лелеяла б душа в успокоенье томном

Неведомую даль, –

Но так нескромно все в уединенье скромном,

Что стыдно мне и жаль.

Пойдем ли по полю мы, чуждые тревоги,

И радует ходьба, –

Уж кланяются нам обоим вдоль дороги

Чужие все хлеба.

Идем ли под вечер, избегнувши селений,

Где все стоит в пыли,

По солнцу движемся, – гляжу, а наши тени

За ров и в лес ушли.

Вот ночь со всем уже, что мучило недавно,

Перерывает связь, –

А звезды, с высоты глядя́ на нас, так явно

Мигают, не стыдясь.

Под тенью сладостной полуденного сада,

В широколиственном венке из винограда

И влаги Вакховой томительной полна,

Чтоб дух перевести, замедлилась она.

Закинув голову, с улыбкой опьяненья,

Прохладного она искала дуновенья,

Как будто волосы уж начинали жечь

Горячим золотом ей розы пышных плеч.

Одежда жаркая все ниже опускалась,

И молодая грудь все больше обнажалась,

А страстные глаза, слезой упоены,

Вращались медленно, желания полны.

«Постой хотя на миг! О камень или пень

Ты можешь уязвить разутую ступень:

Еще невинная, бежа от вакханалий,

Готова уронить одну ты из сандалий…»

Но вот, косматые колена преклоня,

Он у ноги твоей поймал конец ремня, –

Затянется теперь не скоро узел прочный:

Сатир и молодой – не отрок непорочный!

Смотри, как, голову откинувши назад,

Глядит он на тебя и пьет твой аромат,

Как дышат негою уста его и взоры!

Быть может, нехотя ты ищешь в нем опоры?

А стройное твое бедро так горячо