И была в этой стае одна – жёлтая, песочного цвета, хромоногая. Очень злая собака. Она единственная не давалась гладиться и бросалась с жутким и страшным лаем, стоило подойти поближе. Не брала еду. Мы подозревали, что в подвале у неё щенки, но показывать их нам, как другие собаки, Жёлтая не собиралась. Она нас прогоняла за границы брошенного двора, и только тогда успокаивалась. Боялись мы её. Если б не она – я и в подвал бы залезла через собачий лаз, и всех щенков бы посмотрела… но Жёлтая бдила. И любить остальных собак можно было лишь за границами её владений.

И, в какой-то из долгих летних дней, мы услышали из колодца вой. Открытый колодец был на тропинке, которая вела к станции электрички. Там дома уже начали сносить, сгребали бульдозерами их в кучи и бросали так… и открытый колодец старый никто накрывать не собирался – зачем? Всё равно скоро всё сравняют. И там, в этом колодце, сидела Жёлтая. И скулила.

– Так тебе и надо, злыдня. – Сказал Иринка. – Вот и сиди тут. А мы твоих щенков посмотрим. И всё там посмотрим.

А я смотрела туда – в колодец. И оттуда из жуткой чёрной глубины на меня смотрела Жёлтая. Страшная злая собака. Сейчас – совсем не страшная и совсем не злая.

– Помоги мне. За руки держи. Там, внизу, скобки железные, я как раз ногой дотянусь…

– Ты дура???

– Надо Жёлтую достать.

– Она тебя покусает!! Она же злыдня!! Она тебя там до смерти загрызёт! Пусть сидит там, там ей и место! Она сама виновата, потому что она – злая!

Но я уже висела пузом на краю колодца.

– Помогай!

Дотянулась стоптанной сандалией до края скобы. Встала. Там ещё две скобы было, и спустилась вниз. Жёлтая смотрела настороженно и молчала, не рычала даже. И молча стерпела, когда я взяла её на руки. Тяжёлая – аж ужас. Но, даже на моих вытянутых руках, не могла она выскочить. Высоко. Тогда я посадила её себе на плечи.

– Держись. Крепко держись. И не рычи, а то я испугаюсь и ничего не получится.

В колодце вполне можно раскорячиться, упираясь ногой в противоположную стенку. Вот такой раскорякой я поднялась по скобам, и Жёлтая когтями царапала мне плечи, держа равновесие, как в цирке. Больно было, а ей, наверное, очень страшно. Но мы обе терпели. И оттуда я встала на скобу обоими ногами, чтоб повыше быть, и она сумела выскочить. До крови меня оцарапала, и я шлёпнулась вниз. А она убежала.

А я обнаружила, что не могу вылезти. Может, слишком сильно устала, пока собаку поднимала… Только до последней скобки смогла достать, а там – всё… попробовала ногой упираться, но без опоры не получалось. Руками зацепиться некуда было. Да я в то время и не была особо сильной девочкой. Нюня и маменькина дочка.

– Я побегу домой и принесу верёвку! Мы тебя вытащим.

Иринка убежала – и пропала. Разумеется, её бабушка не пустила дальше гулять. Её бабушка, вообще, была очень против т ого, чтобы она со мной водилась. А тут ещё верёвки какие- то…

Я сидела в колодце. Попробовала вылезти ещё раз и не смогла. И тогда я сделала то, что умею лучше всего на свете и сейчас – я начала выть. Сначала просто хныкать, а потом уж полноценно выть, в голос, от души, как плачут все маленькие девочки.

Представилось, очень ясно, что буду я тут сидеть сто тысяч лет. До вечера, пока люди с электрички не пойдут домой. И мама моя пойдёт домой, её электричка приезжает в шесть часов. Вот она и обнаружит мой хладный труп. Достанет и будет очень плакать. Потому что я умру к этому времени от голода и холода, это как пить дать.

В этом месте мой тихий хнык начал переходить в полноценный вой.

И в газете про меня напишут, обязательно. Что героическая девочка вынула из колодца собаку, а сама спастись не смогла. Погибла жестокой смертью. И медаль мне обязательно дадут – посмеееееертно…..