Больше всего на свете ему вдруг захотелось, чтобы Петр замолчал. Не мог он слышать его надрывное сипение. Он шикнул, приложив палец к губам, указав рукой, что кто-то приближается огородами.
Лубнин замолчал и исчез в темноте карцера. Федор положил солдатика в карман, закрепил веревку на решетке двойным узлом.
Вскоре он отчетливо различил постукивание копыт. Гнедунок легко перескакнул изгородь, словно и не было на нем наездницы по имени Дарья.
– Значит, так, – объяснил Федор девушке, закрепляя веревку на конском крупе. – Как вырвешь ее, решетку эту, сразу же перережь веревку, вот тебе нож… осторожно, он наточен. Бросай и скачи домой. Не забудь отрезать, иначе зацепишься за жердь – грохоту наделаешь! Коня в стойло, мешковину с копыт сними, и спать, как будто с самого вечера не просыпалась. Запомни!
– А как же тятька мой? – забеспокоилась Дарья. – Может, его сзади на Гнедунка и вместе поскачем?
– Доченька, – послышалось со стороны решетки. – Я не смогу взобраться на него, сил не хватит, ты уж скачи одна. И на том спасибо.
– Тятька, – встрепенулась Дарья, порываясь слезть с коня, но Федор схватил ее за руку, удержал в седле, цыкнув при этом:
– Скачи давай! Резче, галопом, ну!
Девушка пришпорила коня, он взвился на дыбы и рванул прочь с огорода. Решетка вылетела из паза, чуть не зацепив Федора – тот едва успел отскочить. Петр кое-как выбрался из карцера, перевалившись через бревна, они доковыляли вдвоем с Федором до изгороди, пробрались в соседний огород, запутались в ботве, миновали еще изгородь, потом еще…
Вскоре к ним присоединилась Манефа.
– Веревка с решеткой тама осталися, – озабоченно произнесла она, когда они были в огороде Федора. – По веревке могут догадаться, по следам копыт на земле. Они хоть и замотаны были, но ить не дураки в ГПУ работают.
– В ГПУ не работают, там служат, – уточнил Петр Лубнин, с трудом успокаивая дыхание. – Спасибо, Федор, но… Не останусь я у тебя, это риск, сейчас же направлюсь…
Не закончив фразы, он вдруг зашатался и рухнул в траву. Федор подбежал, начал хлопать по щекам, Манефа где-то раздобыла мокрую тряпку, обтерла его лицо. Когда Петр пришел в сознание, женщина усмехнулась:
– Куды ты, горемыка, сейчас пойдешь? Под первым же кустом свалишься и окочуришься. Тебе надо чаем отогреться и выспаться в тепле.
– Поддерживаю, – кивнул на Манефу Федор.
Петру ничего другого не оставалось, как согласиться с доводами.
Глава 5
Очнулся секретарь от того, что почувствовал в своем правом ухе жуткий зуд и шевеление насекомого. Сев на траве и замахав руками, вскоре разглядел силуэт поповского сына Корнея, который держал в руке травинку.
– Ты у меня ковыряться в ухе вздумал, глиста поповская? А если я тебя за это, – он попытался встать, хотя это было и непросто, но потом сунул руку в карман галифе и не нащупал там нагана. Вместо оружия была записка, читать которую при Корнее Илюха не рискнул.
– Может, я и глиста поповская, – пробормотал юноша, вставая с колен и выбрасывая травинку, – а только не валяюсь на выселках, как последняя пьянь. А ты, Гимайка, совсем спился, видать. Какой ты секретарь после этого?
Илюха огляделся: вокруг тянулось редколесье, полусгнившая городьба торчала из земли. Как он здесь очутился? Кто его сюда приволок?
В голове всплывали одна за другой подробности, предшествующие забытью: сообщение Емельяновны о сундуке в сарайке, о визите туда Федора Чеклецова с Манефой. Дальше все помнилось смутно, словно кто белилами замазал: что-то виделось четко, что-то пропадало вовсе.
– Шел бы ты, поповское отродье, куда подальше, – пробурчал угрожающе Илюха, глядя на перетаптывающегося невдалеке Корнея. – Не буду я тебя сейчас привлекать к ответственности. Шуруй давай помалу.