– Вот днем все как-то легче, слышишь, что люди ходят, а уж ночью очень тяжело. Ведь одна все лежу, и сна-то нет, кашель замучил. И воды-то некому подать, намедни вот тут поставила кувшин – замерзла.
– Ты хоть бы в больницу шла, там, по крайней мере, людей видишь, все легче! Там и тепло есть.
– Да ведь там деньги спрашивают с нашего брата. Да вот Софья недавно лежала в больнице, так жаловалась, все говорит уж так там нехорошо, почитай есть не дают.
Я сам знаю очень хорошо положение наших больниц, но проведя параллель между ними и землянкой Надежды, я нашел, что больница все же имеет преимущество, а потому стал уговаривать Надежду перейти в больницу, принимая на себя хлопоты поместить ее там даром.
– Нет, не пойду, недолго осталось… Ведь вон барбоска сдох уже недавно во дворе, а мне кто не велел. Не велика барыня…
– Есть, что ли, у тебя кто родные?
– Были, и отец был, и мать была, теперь не знаю. Чай, и теперь живы, знать-то меня не хотят. Да мне все одно, недолго…
Надежда опять закашлялась.
– И там жизнь не красна была. Рада вырваться была, да не на радость вырвалась.
Отец Надежды Чоботовой был незначительный чиновник, хорошенькая дочка его привлекла внимание одного уездного франта, тот соблазнил ее, жил с ней года два, потом бросил.
От него Надя перешла к другому и, идя обычным путем, дошла до страшного конца.
– Не насмешничайте над нами, и без того нам тошнехонько, и без того смерти ждешь. Ведь не больно старуха я, и двадцать третий год пошел, а я словно век целый жила, глазоньки бы мои на свет божий не смотрели, опостылел он мне. – О-хо-хох, как тошнехонько мне!
Больная стала метаться, глухой кашель все сильнее и сильнее стал душить ее, глаза Надежды налились кровью.
– О-ох, смерть моя пришла, – стонала Надя.
Я только мог через неделю опять навестить Надю. Та же Федулиха встретила меня.
– Что Надя? – спросил я Федулиху.
– Скончалась-та, родимый.
– Как скончалась?
– Вчера еще, вечером. Так-таки и померла. Горемычная ее головушка.
Не слушая Федулихи, я бросился в землянку Нади. В том же углу, под теми же грязными отрепьями лежала покойница, и так же, как и прежде, луч солнца, прокравшись в разбитое окно, освещал ее бледное лицо. Никто не видел, как умерла Надя. Без зрителей, без слез, без участия, прикрытая лохмотьями, покончила свой расчет с жизнью «гулящая» страдалица.
Дядя Фома
Из партии арестантов, посланных на работу в сад к одному из местных купцов, двое бежали. На другой день мне дали знать о побеге, и я отправился в арестантскую роту, чтобы переспросить всех бывших в одной партии со сбежавшим.
– Как тебя зовут? – обратился я к одному из арестантов лет под пятьдесят.
– Фома не помнящий родства.
– Скольео тебе лет?
– Пятьдесят два года…
Продолжая отбирать формальные показания, я спросил Фому непомнящего: на сколько лет по приговору суда он заключен в арестантские роты.
– На десять лет.
Такой ответ удивил меня: срок содержания бродяг, по нашему законодательству, не простирается свыше одного года.
– Кроме заключения в арестантские роты не был ли ты еще чем наказан?
– Тремястами ударами шпицрутенов.
Это уже окончательно выходило из уровня обыкновенных наказаний, налагаемых на бродяг, и еще более заставило меня обратить внимание на Фому не помнящего родства.
– Не может быть, чтобы ты был судим за одно бродяжничество, стало быть, ты совершил другие преступления? Бродяг так не наказывают.
– Никак нет, ваше благородие, судим за одно бродяжничество.
Я обратился к находящемуся при следствии депутату за разъяснением недоразумения.
– Скажите, пожалуйста, не знаете ли вы, что это значит?