– Свои ж, Сурьян, – шепнул Борун.

Тот стоял так же, закинув голову, принюхиваясь.

– Ильменские ж, Черновита корень. Ну…

Тот, кого он назвал Сурьяном, был крепок. Очень крепок – настоящий медведь. Сшитый из грубых шкур зипун и порты, обмотанные ноги в лыковых сапогах – всё, казалось, трещало по швам от распирающей плоти. Мышцы бугрились за разрезом ворота. Могучая шея толщиной с мачту. Широкий вскинутый подбородок не был укрыт бородой, как то привычно для всех мужей. Видно, Сурьян стёсывал щетину ножом. Раздвоенный подбородок с ямочкой блестел, как у ребёнка или бабы – смешно. Жегор даже улыбнулся в воротник.

Ломанный нос, широкое, как солнце лицо, высокий лоб, перехваченный тесьмой. И пшеничные длинные волосы. Лицо, впрочем, показалось Жегору очень интересным – не было на нём печати суровой острастки. Такая возникает у ильменских мужиков от боязни и чувства собственной слабости перед лицом неведомого мира, как иглы у ежа. Не было и мятых черт от бражничанья и драк. И отупения от тяжёлой однообразной работы. Например, корабельного волока, коим промышляли в поселенье Жегора.

Сурьян был иной породы. Лесной. Тихой и уверенной в своей тишине. Такие могут и убить, не скаля зубов. Могут и спеть волшебную вису – какие поют скандинавские скальды. Жегор, конечно, сам не слышал, но наёмники из мужиков, что ходили гребцами на север, сказывали. Поют так, что воздух сияет. Что вода пляшет. Поют, как золотом по ветру ткут. Такой, чувствовал Жегор, может одновременно и убивать, и петь. И то и другое будет – залюбуешься.

Только одно смутило его – глаза Сурьяна некрасиво бегали из угла в угол, как будто ловили мошек перед носом. Вдруг он всё понял – слепой! Белые зрачки.

– Говор наш, – раздался бас колдуна.

Он чуть опустил копьё, но не отвёл.

– Чего пришли-то? Принес чего что ли?

Сурьян ещё выше закинул голову, и крылья ноздрей вздрогнули.

– Чую.

– Сурьян, мы от князя пришли. Рюрик просит тебя. Толковать хочет.

– Чтобы слепой шёл к зрячему? – усмехнулся Сурьян.

– Да уж князь-от старик. Не ходок. Он тебе вот и дар передаёт. Коли пойдёшь.

– Пахнет, чую, не сермяжным твоим духом. Маслами заморскими. От тряпок пахнет…

Сурьян выставил руку ладонью вперёд и повёл ей по кругу. У Боруна похолодело нутро – авось порчу наводит? Он тут же выхватил мешочек из-за кушака, вытряхнул в ладонь шкатулку.

– Во чего. Из княжьих тайников.

Шкатулка лучилась бирюзовым маревом. Волны и морские гады шли резьбой по бортам. Но Сурьян не мог видеть золотую красоту. Он только чувствовал волнительный запах масла и чего-то ещё – животного, хвойного, как после грозы, неясного.

Борун дрожащими руками приоткрыл крышечку. И Сурьян остолбенел. Затем опустил голову и вздохнул:

– Знает старик, чем взять. Русальи глаза, стало быть, принёс?

Потом мрачно улыбнулся:

– А если отберу? – и вновь поднял копьё. – Ты, запахом чую, старый совсем – со мной не сладишь.

Борун вдруг подобрался.

– Я не слажу, да гонца отправлю рассказать, чем промышляешь. Ты разве не чуешь?

– Кто с тобой? Дитём пахнет.

– А сын мой.

– Боишься меня, чадо? – спросил Сурьян и трясанул копьём.

– Бабы бобров боятся. А я и не таких видал, – зычно ответил мальчик.

Борун в отчаянии пихнул его. Мальчик выдал себя звуком. Сурьяну только того и надо было.

– Ну вот теперь и ты не убежишь. Уши мои иных глаз зорче.

Сурьян отвёл копьё от груди Боруна и указал ровно на Жегора. Борун начал шевелиться, и острие вновь упёрлось ему в грудь. Сурьян выставил ладонь в сторону Жегора и начал водить ей так же, как в первый раз.

– Ну так что? Пойдёшь с нами или как? Родовую руду лить – богов злить. Мы одного племени, и потому…