Сколько же ему тогда было, лет десять? Меньше?

Образ моментально померк, оставив в голове лишь тревожный отзвук предупреждающего молотка. Память не желала уступать, не давая ни единой возможности покопаться в прошлом. Но словно море, поддавшееся гравитации, накинула небольшую волну на высушенный песчаный берег его минувших дней.

Антон подумал о приливе. Почему бы простой волне не стать приливом и не затопить весь этот преданный забвению засохший пляж? Постепенно с каждым накатом заполнять все больше и больше, пока, наконец, в его голове не останется ни одного слепого пятна?

Тревожный молот ударил громче.

Он вспомнил, о чем подумал вчера, когда поднялся с пола после потери сознания: «Интересно, если я вспомню все, – я умру или излечусь?»

Вопрос казался ироничным и иррациональным, но в приступах накатывающей от попыток вспомнить мигрени, все же становился весомым.

Но краткое, так с легкостью вырвавшееся на поверхность, воспоминание о больнице оставляло надежду и требовало все больше и больше.

«Интересно, – подумал Антон, – когда слова тети Тани о том, что прошлое должно оставаться в прошлом, стали непреложной истиной моей жизни, а не просто выражением, что бы я не спрашивал о своих родителях?»

Возможно, в тот вечер, когда он очнулся на каталке в приемном отделении и они остались с Катей вдвоем.

Он подошел к зданию инфекции. Слева располагалось П-образное двухэтажное кирпичное строение, которое Антон сразу отнес к поликлинике. А чуть впереди стояла одноэтажная терапия с кучей трещин на оштукатуренном фасаде.

«А сюда ли мне?» – подумал он, подходя ближе к низкому зданию, которое, казалось, находилось в аварийном состоянии.

У входа стояли друг напротив друга две, выкрашенные в синий цвет, скамейки. А перед забетонированным мостком сбитая из досок решетка. Блеклая, выгоревшая на солнце, фиолетовая вывеска у входа на стене гласила «ТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ».

Антон взглянул на облупившуюся на деревянных рамах краску, на осыпающуюся с фундамента штукатурку, проржавевшее железо на отливах под фронтоном крыши и на саму крышу, покрытую (видимо, не так давно) пока еще блестящей жестью.

«Самое место, чтобы умирать. Не так ли, господин Ларин?» – подумал он и с прискорбной улыбкой отметил, что это далеко не первое больничное здание, которое он увидел в столь удручающем состоянии.

Внутри его встретил резкий запах хлорки, совершенно не перебивающий более экзотический букет из ароматов лекарств, дерьма и мочи. Светлые блеклые стены, краска на которых местами давала трещины, но все еще стойко держалась. Белые деревянные двери имели налет желтизны, темнеющей к низу, но сказать, что они грязные было нельзя, так как они блестели, словно только что были намыты – просто краска старая. Светло-коричневый линолеум под ногами имел заплаты из кусков другого цвета, а местами был затерт до белесого основания.

Словом, видал он больницы и похуже и в больших городах.

Медсестра с длинными каштановыми волосами, забранными в хвост, который выглядывал из-под белого накрахмаленного колпака, закрыла довольно толстую историю болезни и взглянула на вошедшего мужчину.

Антон буквально впился взглядом в ее светло-карие, лучащиеся добротой, но такие усталые глаза. На краткое мгновение ему показалось, что он начал в них тонуть, словно брошенный за борт посреди бескрайнего океана. Тонул без надежды на помощь, без спасательного круга, или хотя бы обломка, всплывшего на поверхность, после кораблекрушения. Глубина ее взгляда поражала, пленила, заставляя его забыть обо всем, а сердце биться чаще.

Но в глазах ее появился вопрос и брови приподнялись вверх.