Когда еще через два часа Петруха заглянул к ним вновь, Эвальд пребывал в настроении воистину романтическом: все ему казалось по плечу, всякое препятствие преодолимо, а всякое затруднение – лишь повод к умножению чести. Словом, дожидаться погоды он не пожелал – о чем недвусмысленно объяснил знаками всем присутствующим и те, делать нечего, покорились его воле. Петруха лишь покачал головой и что-то пробурчал себе в бороду, смотритель же сперва выпятил нижнюю губу, затем опомнился, шагнул к столу, быстро налил себе водки и немедленно выпил. Не без труда повелевая собственными ногами, Эвальд последовал его примеру – и уже сорок минут спустя сидел в возке и кутал ноги в медвежью полость. Добрый смотритель, провожая своего гостя, стоял теперь на крыльце и качал головой. Когда все приготовления были завершены, он истово перекрестил отбывающих, произнес сбивающимся голосом «С богом!» но, едва возок тронулся, поспешно удалился в дом – отогреваться.

Поначалу дорога не предвещала ничего дурного – сани легко скользили по нетронутому снегу, казалось, стало даже теплее – как всегда становится после обильного снегопада. Довольный, что проявил уместную настойчивость, Эвальд ехал в приятной полудреме – неясные мечты то и дело всплывали в его напитанном винными парами мозгу, всплывали и кружились там медленным и чинным танцем, лишь изредка задевая друг друга, столкнувшись, медленно расходились в разные стороны или же, сцепляясь, двигались затем вместе – словно бы льдинки на весенней реке.

Он не сразу заметил, как погода начала ухудшаться. Вновь пошел снег, сильный ветер гнал его практически горизонтально – слепя глаза и даже проталкивая холодные дерзкие кристаллы под одежду. Начало темнеть, и Эвальд поневоле задумался о том, как возчик станет теперь находить дорогу.

Тому, кажется, и в правду было нелегко: через четверть часа пути сквозь пургу он остановил возок, слез с облучка, утопая в снегу прошел вперед шагов на тридцать, какое-то время стоял там, оглядываясь по сторонам и притаптываясь, затем вернулся, поправил упряжь и, взгромоздившись на прежнее место, обернулся к своему седоку: «Кажется, сбились, барин». Эвальд хорошо запомнил эти слова и, разумеется, понял их совместный смысл.

Двинулись дальше. Теперь лошади шли с трудом, то и дело проваливаясь едва ли не по оглоблю. Несколько раз они почти опрокинули возок – Эвальд принужден был слезть и, придерживая его край, какое-то время идти рядом пешим.

Надо ли говорить, что настроение его изменилось решительным образом. Нет, ему все еще не было страшно: происходящее по-прежнему казалось моему племяннику удивительным, почти сказочным приключением – но приключением, в котором теперь имеется место и для высокого подвига, и для одинокой романтической гибели на краю Земли. Он словно бы глядел на себя со стороны или, лучше, читал о самом себе французский роман – подобный тому, что скрашивал ему часы ожидания на почтовой станции.

Тем временем дело принимало совсем уж незавидный оборот. Потеряв всякое представление о дороге, Петруха направлял возок наугад – мечтая лишь о том, чтобы выбраться к людям прежде, чем лошади вовсе выбьются из сил. Он что-то бубнил себе под нос, иногда довольно громко ругался или же, потеряв самообладание, хлестал лошадей: но все было тщетно – они едва передвигали ноги, а подступающая тьма не сулила ничего хорошего.

Наконец и вовсе настала ночь, а вместе с ней, слава богу, прекратился снегопад. Ветер вдруг стих, на очистившемся небе проступили Луна и звезды. Мороз при этом ощутимо усилился – Эвальд вдруг почувствовал, что продрог насквозь и что малодушие помаленьку находит дорогу к его сердцу: тонким своим голоском оно словно бы зудило и зудило, склоняя признать, что он, Эвальд Гюнтер Вольф, сейчас готов отдать самые хрустальные свои мечты только за возможность оказаться где-нибудь в тепле и безопасности.