Так было бы, несмотря на потемнение всеобщего разума, несомненно, и у нас, если бы внезапное отречение государя не поразило бы всех своею неожиданностью, хотя для многих такое событие и было ранее весьма желательным.

Я почти убежден, что до так называемого дворцового переворота, то есть «дворцовыми средствами», у нас поэтому никогда бы не дошло, так как способных на подобные действия людей у нас на придворных верхах, да и среди великих князей, к счастью, не было.

К такому же мнению приходил и Палеолог, хорошо знавший наиболее радикального из всех великих князей – великого князя Николая Михайловича: «Он более критик и фрондер – нежели заговорщик», – записал в своем дневнике тогдашний французский посол: «Он салонный «blageur» (не нахожу русского слова). Ни в коем случае он не человек авантюры или атаки»^>55.

Остальные, критиковавшие государя, его родственники, несмотря на казавшуюся у некоторых из них решительность, еще менее Николая Михайловича были способны на решительные и продуманные для подобных замыслов действия.

Правда, необходимость именно такого переворота была тогда, повторяю, почти у всех на устах.

О ней, не скрывая, говорилось и родственниками государя, и в кругах близких ко дворцу, и в офицерских собраниях многих гвардейских полков.

Именно на эти настроения в войсках опирались главным образом и многочисленные заговорщики из более низших кругов.

Действительно, без участия войск никакая революция не бывает возможна. Но и тут надежды заговорщиков на войска на фронте и на настоящую гвардию были довольно опрометчивы. Так как – вот настал решительный момент. До гвардейской кавалерии дошли лишь неопределенные слухи о том, что что-то совершается, – не то о насильственном отречении, не то о попытках какого-то переворота, и она немедленно, не задумываясь, шлет государю уверения «в готовности положить жизнь за своего обожаемого монарха». Такая готовность, как известно, была бы выражена и не от одной гвардейской кавалерии, а и от многочисленных корпусов, и была, несомненно, искренна, так как истина находилась именно в этих заверениях, присущих складу русской народной души и сознанию русского военного сословия, – все остальное, раньше высказываемое гвардейскими офицерами и светским обществом, было лишь пустой, легкомысленной болтовней.

В этом отношении малоизвестные иронические слова Пушкина, сказанные о декабристах, несмотря на их столетнюю давность, могли бы быть отнесены, с тою же меткостью, и к нашему предреволюционному обществу^>56:

Конечно, как в то, так и в наше время бывали исключения, но в общей массе они были ничтожны и проявлялись в дни войны только резче, но не глубже.

И все же эта болтовня много помогла ужасному делу.

Становится неимоверно стыдно и мучительно больно, когда думаешь об этих тогдашних криках действительных изменников об «изменниках», окружавших престол.

Изменники государю, а с ним и Родине находились, конечно, не вблизи монарха, а среди этих людей, стремившихся захватить власть, а потому и больше других кричавших об измене.

Несколько дней было достаточно, чтобы показать, в какую пучину бедствий ввергло русскую землю управление этих безумных политических деятелей.

У них не было и простой человеческой совести: люди громкого слова, они своего слова все же не умели и не хотели держать.