Несмотря на благожелательность, простоту и полную доступность государя остальные члены царской семьи его довольно сильно побаивались. Говорят, что кого боятся – того не любят. Что это не всегда бывает так, я убедился по лично чувствовавшемуся мною примеру на великих князьях: Димитрии и Константине Константиновичах, Георгии Михайловиче и Павле Александровиче, принцах А. П. и П. А. Ольденбургских.

Об остальных с такой уверенностью судить не могу, так как мне ни разу не приходилось быть вместе с ними в семейной обстановке государя.

Думаю все же, что если некоторые из них и осуждали довольно резко государя, то это раздражение не исключало еще более теплого чувства к нему. Пожалуй, даже первое, как, например, у принца Петра Александровича Ольденбургского, могло именно вызываться последним.

В капризном чувстве любви не всегда относятся с должною сдержанностью и мягкостью к любимому человеку. Впрочем, в таких случаях и не выносят своего недовольства напоказ другим…

Невольно вспоминается мне при этом суждение француза Claude Farreera, высказанное им на одном из публичных докладов в Париже в феврале 1924 года о наших предреволюционных годах.

«Последнее мое воспоминание о Крыме, – говорил он – неотвязчиво сохраняется в моей памяти: я снова вижу себя в столовой зале Ливадийского дворца… Сколько раз встречался я там с ближайшим окружением императора, его адъютантами и великими князьями, тесно связанными с императорской семьей. Передо мной, перед иностранцем и посторонним, каким я был, они говорили о своих самодержцах в таких свободных выражениях, что я, француз, был смущен. Уже тогда приходили мне на память все те анекдоты и те неуместные злословия, которыми около 1788 года обменивались между собою – только между собою – французы Версальского двора по поводу Людовика XVI и Марии Антуанетты. Эхо этих старых цареубийственных слов, казалось, повторялось в этой столовой Ливадии с еще более потрясающей звучностью. Однажды я вошел туда с одним офицером, моим товарищем, напичканным всегда историей… Он оглянулся вокруг себя, вздрогнул, передернулся и спросил: «А где же гильотина?!!» Без этой близкой детали аналогия была действительно полная». («Une Croiscere en Mediter-raneée» Conference de M. Cloude Torrere.)

Всей громадной перепиской, поступавшей на имя Михаила Александровича и лишь на немного уступавшей «Канцелярии прошений, на Высочайшее имя приносимых», ведал очень небольшой персонал: управляющий делами А. А. Измаильский, делопроизводитель Управления барон Н. А. Врангель и два или три чиновника. Докладывал же обо всем этом непосредственно великому князю лишь один я.

В большинстве случаев мне приходилось также принимать и выслушивать тех просителей, которые или лично стремились видеть великого князя по своему делу, или которых Михаил Александрович направлял ко мне; и тех, и других уже с самого утра было очень много, и почти все свободное время у меня в те годы было занято этими приемами.

Я возвращался домой очень поздно, и своих детей мне приходилось видеть большей часть лишь спящими.

Но эта деятельность, несмотря на всю свою напряженность, меня удовлетворяла.

Она была относительно тяжела только потому, что никто не приходил ни ко мне, ни к великому князю, чтобы поделиться чем-нибудь радостным или даже немного довольным.

К Михаилу Александровичу обращались лишь те, кто действительно был измучен жизнью, по своей ли или по чужой вине, или кто, обладая сносным, порою завидным для других существованием, настойчиво желал еще лучшего.

Выслушивать днями как тех, так и других, одинаково считавших себя несчастными, было нелегко.