Несколько раз бегала Нютка к амбару, но Мишка так и не пришел.

Первым с фронта пришел старший сын Алексея Тимофей. Зайдя во двор родного дома, он присел на крыльцо, сложив рядом костыли. Закурил самокрутку, сделав несколько затяжек, оторвал размокший ее конец и опять затянулся. «Живы ли… Три года не видел и не слышал о них ничего», – подумал он. Поднял голову кверху, посмотрел на самую дальнюю черту между небом и степью, где увядала заря. В курятнике закричал петух, рассказывая, что и этому дню наступает конец. «Как жить мне теперь безногому, теперь Марии своей не сгожусь. А может, и не ждала она меня…Может, замуж вышла за эти три года?» – его мысли прервались скрипнувшей дверью. Он оглянулся. На крыльце стояла мать. Тимофей отвернулся, как бы стесняясь показаться матери безногим.

– Что надобно тебе, служивый? – спросила Аксинья, не узнав сына. За долгую дорогу к дому, Тимофей оброс. Щетина у тридцатилетнего молодого мужика отросла в бороду. Тимофей скинул с плеч надоевший рюкзак, оперся на костыли встал в полный рост и повернулся к матери.

– Тимошенька, родимый… Мать спустилась на нижнюю ступеньку, обхватив сына за плечи, стала его целовать, громко причитая: Живой…живехонький, родненький мой….

Накрыв на скорую руку стол, не сводила глаз с сына. Тимофей тоже смотрел на мать не моргая, радуясь встрече. «Все такая же, только морщины да седина за эти годы прибавились. Тот же платок, та же юбка и передник», – заметил про себя Тимофей.

– Как отец, как Мишка?

– Помер отец наш еще по прошлому году. Мишка воюет. Тоже ни слуху, ни духу. Только и смотрю на пригорок, а вдруг кто-то из вас появится.

– Как же ты управляешься?

– С чем теперь управляться? Все равно все забирают. Корова осталась, да курей десяток. Продразверстка, говорят. Все на фронт, все для победы над германцем. Да и мне так много не надо. Работников всех распустили еще при отце живом.

– Ладно, мать, не горюй. Заживем пуще прежнего. Вот только… – Тимофей посмотрел на свою культю. А Мишка придет, сподручней будет. Мельница-то жива?

– Жива, стоит, кряхтит да поскрипывает жерновами от ветра. Молоть-то некому стало: в деревне одни старики, бабы да дети малые. Всех забрали на фронт.

– Скоро все возвернутся. Конец войне. Будем Мишку ждать, а я завтра забор поправлю, руки-то, мать, целые у меня! Мироедовы-то как выживают? Все ли живы?

– Платон с Агафьей кряхтят потихоньку, Нютка, поговаривают, замуж вышла в соседнюю Андреевку, а Захар прошлой зимой пьяным замерз. А в остальном также, как и у нас. Правда, Платон работников еще держит. Сеет. Молоть к немцу в колонки ездит, и то только для себя. Теперь уж и продавать купцам страшно. Да, и они наперечет.

– Мария-то замуж не вышла?

– Видала намедни, говорит Тимофея ждать буду. Так-то вот.

– Ну, да… Только на кой ляд я ей теперь нужен?

– Ладно, пойду корову подою, да спать будем. На небе звезды уж.

Мать ушла в коровник, а Тимофей сел на крыльцо, закурил и стал смотреть на звездное небо, словно там и искал ответа: как жить дальше…

Не успели петухи пропеть свой утренний гимн, как Тимофей был уже на ногах. Вернее, на ноге и костылях. Умылся на улице из бочки, попил парного молока с горбушкой только что испеченного за ночь в русской печи хлеба, взялся за работу.

Всю войну он думал о Маше. Даже когда стрелял по врагу, пришептывая при этом: Вот вам, сволочи, чтобы вы во веки веков не достали мою любимую! Чтоб вы здесь все полегли! Он все время вспоминал их встречи. А потом – как отрезало. Вместе с оторванной ногой.

Его мысли и работу прервала соседка Марфа.

– Здорово почивали, соседушки!