– Вот оно что! Милый ты мой! Как тебя фашист проклятый! Где взял?

– Красные следопыты приволокли. Валерка их по местам боев водил.

– А может, и выжил соколик. Всякое бывало. Выходного отверстия нет. На излете задело. У меня, глянь, – он тронул пальцами едва прикрытую волосами вмятину на лбу. – Живу, хоть и с речью неважно, рисую, где сказать надо. Командир меня берег. Ему как тебе было. А мне двадцать. Он всех берег, людей на смерть посылать знаешь как?

– Не доводилось, слава Богу… У тебя, Петропалыч, поверь мне, лицо старого солдата.

– На рыбалку ходи, такое же будет. А по совести, меня под трибунал отдать стоило. Да-да. В Венгрии. Часовой стою. У пекарни. Хлеб печется. Дух такой, что с ног валит. Не вытерпел. Пост покинул, залез в печь, достал одну форму, а он еще сырой. Форму в кусты, а мякиш за пазуху. Из печки-то. Чуть пузо до позвоночника не прожгло. Когда с поста сменился, остыла. Думал, сознаюсь, когда съем. Не хватило пороху. По военному времени знаешь, что могли сделать?

– Ну ладно, уголовник несчастный, за давностью лет заслуживаешь снисхождения. Крепенького налью?

От этого чая в голове наступает сладкая истома, будто туда подкачали кислорода. Жестокий стал говорить о себе, какой открылся у него талант в детстве, Сталина по клеточкам рисовал размером в дом, из райкома машину за ним присылали, а сейчас по самобытности может заткнуть за пояс и одного, и другого, и третьего. Конечно, здесь не Флоренция, но жить можно. Эпоха Возрождения расцвела в пору жесточайшей инквизиции, а у них в театре, в крепостном, лагерном, были гениальные люди от Шухаева до Варпаховского. Не сдались, не пали духом. Я слушал художника и думал, что скучает человек, стоя за мольбертом, хочется поговорить, тем более что голос у него великолепный и словарь богатый: без мата запросто обходится. А еще я подумал, какая это черная несправедливость, что не изобрели стихи по клеточкам сочинять, в учебных целях.

Петропалыч, взяв себе лимонную дольку, сказал, что совершил крупное упущение, не посадив лимон в горшке. Другие выращивают, лет через восемь плодоносить начинает. А тут три раза по восемь в Магадане. С лимонами неплохо получается, вкусно. Раньше за баловство считал.

Вернувшись, домой… То есть, конечно же, никакого дома у меня нет, я всего лишь гость, изрядно поднадоевший хозяину, вернувшись в свое пристанище, напоролся на раздраженный крик Володи, остолбенел, и все во мне задрожало, поплыло горячим рассолом. Оказывается, дети не кормлены, Муся – пацанка и лентяйка, сделает, когда на нее накатит, сама может раз в неделю поклевать сподобиться! А детям нужен режим!

– Ну, так что? – Я все еще ждал, что Володя разыгрывает меня и вот-вот сказанет фразу, над которой можно будет всласть посмеяться. А он серьезно, никакой подначки.

– Ничего! – Потряс руками перед мои носом. – Понимаешь! Нуль без палочки! – Постоял в дверях, загораживая вход, и вдруг захлопнул ее. Или это сквозняком? Казалось, за дверью слышалось дыхание друга. Две кнопки рядом. Я нажал Еленину. Противно, когда разглядывают в глазок. Сначала он светлеет, а когда к нему прикладываются изнутри, опять темнеет. Раздумывают, впустить, или нет.

– Ну что тебе? – Просунула голову в приоткрытую дверь, шарит глазами, должно быть, считывает мысли, если они у меня есть. – Все вы оборванцы и шпана, – шепчет весьма дружелюбно. – Ну, заходи, уж так и быть. Заходи. – А теперь я не пойду. Не хочу. Тоже могу сверлить глазами. – Ну, заходи… Чего ты из меня дурочку делаешь? Ну и черт с тобой!

Дверь хлопает едва ли не по носу. Если попрошусь, пустят. Разве может быть иначе? Позвонить? Стою еще несколько минут на площадке, дозреваю, спускаюсь по лестнице с чувством, что меня окликнут и вернут.