– Электроника, разбаловались. Небось, на счетах раньше как бросал, а? Бери-ка, электроэнергию сэкономишь. – Петропалыч достает из ящика стола счеты. «Клиент» неожиданно для меня до умиления рад им. Даже руки перестали дрожать. Но глаза продолжали слезиться.

– Молодой был: коньяк, понимаешь так, покупал. Три звездочки. – Толстячок лихо отбрасывает три косточки и тут же возвращает их на место. – Пятьсот миллилитров, – откладывает пять сотен. – Нес домой. Рюмка – пятьдесят миллилитров. Делим, – он отщелкивает деление. – Десять рюмок должно. А выходит девять. – Выкладывает девять костяшек. – Хорошо. Раз покупаю, другой, чтобы убедиться. Потом заявление пишу. Что поднялось! Ревизия, суд. Одному восемь лет, другому, – он бросал и бросал костяшки, суммировал. – Пятьдесят четыре года. Моя жизнь. A за то, что недолив выходил, мне полную бутылку бесплатно выставили. Будь здоров! Премия.

Петропалыч сверкнул синевой очков, взял маленькую отверточку, приложил к винточку на корпусе машинки, легонько крутанул, и в ней что-то пискнуло.

– Дай-ка я, дай, – толстячок нетерпеливо отодвинул счеты, отчего его руки, потеряв опору, мелко задрожали.

– Я часы делал, – сказал Петропалыч, все еще не услышанный.

– Ну, нажимай включение, – горячился владелец микрокалькулятора. – Двойку дави, умножение, снова двойку. Четыре. Все нормально. Дай я сам. Тут с сигналом. А можно отключить. Кнопочка вот, видишь, бемоль. – Заполучив машинку, он заработал с такой скоро, что писк ее напомнил морзянку. – Видишь, последний писк. Как ты сделал-то?

– Я же часы ладил. Швейцарские. Трофейные. Вскрыл штыком, дунул, и пошли. Часовщиком прослыл. Махорку ребята несут, галеты – давай тоже. Один часовую мину приволок. Братцы, не понимаю я в часах. Не верят. Обижаются. А тут всякие утюги, кастрюли, фотоаппараты несут, часы тоже. Прямо мастер не своего дела. – Проговаривая все это, он взял чистый лист бумаги, двумя-тремя штрихами изобразил фотоаппарат, замок-молнию, утюг и перечеркнул жирным крестом. Смяв и выбросив, тут же положил перед собой новый лист.

– Так говоришь, будет работать? Гололед, понимаешь, ли, в поворот не вписались, помялись. На газике, сына в порт отвозил. А эта хреновина в кармане. Нежная, импортная.

– Автобусы меньше бьются, чем легковые, – сказал я толстячку. Тот резко встал, спрятал машинку в карман, похлопал по нему с победным видом и ушел.

– Уел ты его, – сказал Петропалыч. – Главбух наш. По первости, как пришел к нам, никак разуметь не мог, почему художникам столько платят. Петуха нарисует, и восемь рублей, при том, что живой петушок пять. Я говорю тогда: четыреста за корову заплатишь? Не понял? Издательство у нас тут. Книжки делаем. Я художников пасу. Четыреста рублей иллюстрация стоит, на всю страницу.

– Я тут придумал анекдоты записывать, случаи всякие смешные. У вас отлично выходит.

– Художественный свист, что ли? Этого не отнимешь. Я в Москву еду, надувной матрасик с собой беру. В порту угнездиться запросто. На шинельке лучше, да износилась. Захожу к московскому начальству. Альбом собирались издавать о Магадане, утрясать надо. Ну и спрашивают меня тамошние дамы, как мол, там у вас насчет мехов: под ноги бросить, на шею повесить. Проще простого, говорю: надо сесть на самолет, одиннадцать тысяч километров до Анадыря, оттуда на вертолете пару часов, на вездеходе полдня – в совхоз оленеводческий. Устроиться чумработницей – и меха со всех сторон: яранга из шкур, одежда тоже, работа исключительно с мехом. В супе шерстинки неминуемы. А ружье возьмешь, так волка можешь на воротник добыть, росомаху…