Для тех, кто не бывал на святых местах, замечу, что Мамврийский Дуб находится на юге от Иерусалима, за Вифлеемом, возле города Хеврона, в двух верстах от него к западу, на склоне невысокой (относительно общего уровня Иудейских гор) каменистой горы, посреди множества виноградников, летом оживленных народом, а зимой – совершенно пустых. Конного пути до него от Иерусалима полагается от 7 до 8 часов, а пешеходного – от 9 до 10 часов. Дорога сперва та же самая, что и в Вифлеем, но у памятника Рахили на Хеврон отделяется другая, называемая здесь даже большою или караванною.

Первый привал полагается у Прудов Соломоновых[281], часа через 4 пешего пути. Второй – у памятного путникам и столько желанного ключика[282]; тоже примерно часах в четырех от первого привала. Оттуда до Дуба остается часа полтора (или менее несколько) ходьбы. Полагая же на всякий час ровной и неспешной ходьбы по 4 версты, выйдет всего от Иерусалима до Мамврийского Дуба около 40 верст. Не мало, да и не много! Привыкшему «ступанием и пядию измерять» Россию из конца в конец – о таком расстоянии поистине можно сказать: «не за горами», хотя гор и не знать, сколько насчитает он между Дубом и Иерусалимом.

Вся эта дорога идет глухою пустынею. Ни одной деревни, ни одного жилого дома не встречается на пути. Зато ежедневно, с утра до вечера, тянутся по дороге вереницы верблюдов, нагруженных то дровами, то известью, то зерновым хлебом. Все это направляется от Возлюбленного (Эль-Халиль – это Хеврон) к Святому (Эль-Кодс – это Иерусалим) и приятно оживляет собою пустыню. Впрочем, для одинокого путника, думаю, такое оживление было бы, пожалуй, и не в радость. При верблюдах всегда есть и провожатые, а у провожатых руки длинные на чужое добро. Конечно, в этих руках, вопреки рассказам и эскизам туристов, не ружья видятся, а большей частью путнические батожки, но все же и с батогом невесело встретиться в глухом и диком месте. Год от года, впрочем, все улегает и утихает набегограбежный дух Измаила[283], и уже не редкость русскому паломнику (особенно всаднику, и притом едущему с кавасом) услышать от встречного агарянина дружелюбное: Здравствуй!

Так и мы, поминутно встречаясь с этими живыми памятниками издали привлекательной патриархальной жизни и переносясь мысленно за десятки веков назад, медленно тянулись в день тот, то поднимаясь, то опускаясь по волнистому хребту Иудейских гор. Около двух часов пополудни мы достигли ключа, истомленные донельзя, жаждавшие, алкавшие, едва дышавшие. Отдохнув тут, потянулись еще раз в гору, с вершины которой думали уже увидеть Священный Дуб, видимый, по рассказам, на большом расстоянии, но и еще раза три мы то поднимались, то спускались, пока дошли до места, где дорога расходилась на две стороны – влево к Хеврону, а вправо к Дубу.

Направившись по последней, мы спустились в широкую долину, усаженную всю виноградником. Пересекши ее с востока на запад, вошли в небольшую масличную рощу и стали огибать гору, которую наши поклонники наименовали Мамврийскою. Вскоре открылось на пригорье и Священное Древо, высокое, широкое, одиноко стоящее и действительно поражающее своим величием. Оно зеленеет круглый год и еще недавно, говорят, давало кругом себя густую тень саженей на 10. Теперь же представляется значительно общипанным и даже как бы изувеченным от небрежения и от спекулятивного расчета на него первого встречного, а равномерно и от великого почтения к нему нашего поклоннического люда.

Не нужно говорить, с каким чувством мы подошли к нему. На все протяжение ветвей его под ним зеленеет вечная полянка, образуя несколько наклонную с севера на юг площадку.