– Скусный тыр, как нажываеша? – спросил Леха с набитым ртом.

– Триста за упаковку, больше я ничего не запомнила.

      На столе воцарилась хохломская бутылка.

– А что, больше ничего нет? – подозрительно спросила Вика. – Вроде, с прошлых праздников еще красное вино оставалось.

– Гоша его выпил, – сказал Лёха.

– Врет, – спокойно возразил дизайнер.

– Йо-хо-хо! – дверь открылась, вошел Жигарев и поставил на черный обсидиан большую бутыль с пиратом на этикетке. – Свистать всех наверх!

Сотрудники схватили бокалы и столпились вокруг стола.

– Иван Петрович! – торжественно и немного хитро начала Вика, – Мы не знали, что вы собираетесь поить нас ромом, поэтому с подарком немного не угадали. Но, вобщем, мы считаем, что вы замечательный капитан на нашем утлом газетном кораблике, и от имени всего экипажа дарим вам вот это, – она водрузила на стол большой подарочный пакет.

– Автор идеи – Соня, а то мы уже всю оригинальность растеряли, – встряла Маринка.

– Вот как, – он, конечно, тут же посмотрел на стажерку, едва не утонул в теплом океане ее голубых глаз и поспешил заняться подарком. – Посмотрим, что вы там намудрили… ух ты! – он извлек ковбойскую шляпу и солнечные очки. Последнее было весьма кстати. – Ну вы даете! Я должен вас немедленно расцеловать.

Вика с Маринкой быстренько подставили свои скулы и отбежали, чтобы соорудить бутерброды.

“Интересно, сколько ей лет,” – подумал Иван, наклоняясь и тихо чмокая веснушчатую щеку.

– Так, давайте выпьем уже! За вас, Иван Петрович!

– За здоровье старого ковбоя, – засмеялся он, одной рукой нахлобучивая шляпу, а другой чокаясь со всеми.

      Застолье покатилось своим чередом. Гоша молча уплетал виноград. Вика с Маринкой, как обычно, перемывали косточки другим городским газетам. Лёха в сотый раз рассказывал, как будучи подшофе прострелил себе ногу из пневморужья.

Ром подействовал залихватски – и Иван послал опасения к черту. Шутил, балагурил, украдкой наблюдая за Соней. Ему нравилось, как она смеется – запрокинув голову, открыто, заразительно, с той мелодичностью, которая выдает истинное удовольствие. Нравилось, что она спокойно принимает шутки “с перчиком” и легкую нецензурщину. Несколько раз он сцеплялся с ней взглядом, и каждый раз они смотрели друг на друга чуть-чуть дольше.

      Когда еда на столе закончилась, ребята стащили со стены гитару, которую Иван прозвал “фанеркой”, и стали упрашивать именинника спеть. Струны выдали немного завывающий, но в целом почти нормальный звук. Бегло проведя пальцами по матовому нейлону нижних струн и по жестким спиралям верхних, Иван прислушался к внутреннему музыкальному навигатору.

– Вы для меня – просто вспышка. Мчитесь в чужие края. Мне бы нужна передышка… чужая моя. Но нет, не несут меня стертые ноги. Дороги пылят… Я жаба, раздавленная на дороге, жаба раздавленная.

      Игралось на раз-два-три. Девчонки вскочили вальсировать. Лёха доедал остатки бутербродов, Гоша уткнулся в экран. Соня явно знала эту песню, ее губы шевелились, беззвучно подпевая словам, в такт музыке она пританцовывала, сидя на стуле, но не решалась встать.

      По заявкам слушателей Жигарев спел еще “Ля-ля-тополя”, “Баб-эль-Мандебский пролив” и “Балладу о попсе”. Затем Лёха объявил, что пора уже послушать нормальную музыку, отогнал Гошу от компьютера (тот, впрочем, сразу пересел за Маринкин) и нашел что-то зажигательное. Стол отодвинули к стене – и офис превратился в танцпол. Музыка, состоящая из неоновых зигзагов, заполнила помещение, будя в сердце радостную ностальгию по восьмидесятым. В те годы Жигарев не был юнцом и разменял третий десяток лет, но магия “Чингисхана” и “Арабесок” внушала воспоминания из коллективной матрицы – яркие рубашки, расклешенные джинсы, облака жестких черных кудряшек.