Славянский Восток составлял как бы одну епархию, зависевшую от константинопольского патриарха. Таким образом он имел главный центр объединения, общий очаг. Этот центр долгое время был кочующим, как и все другие. Но уже современник Калиты (1325–1341) митрополит Петр решился принять титул митрополита всея Руси, и тогда же князья, отстаивавшие друг перед другом первенство Москвы, Рязани, Суздаля, Твери, заспорили из-за того, чья столица будет местом пребывания митрополита и с ним приобретет видимый знак превосходства. Михаил Ярославич Тверской сначала взял верх и начал называть себя князем всея Руси. Но Калита скоро победил, и преобладание Москвы было утверждено за полтора века до Ивана Великого. Полтора века спустя религиозное единство распалось, благодаря образованию по соседству в польско-литовском государстве нового духовного центра. Флорентийская уния завершила разобщение между этими двумя центрами. Но уже в то время политическое единство, выросшее и окрепшее в Москве, приобрело шансы стать прочным и продолжительным. Монастыри со своей стороны внесли часть дани в дело колонизации, которому новая Русь также в некоторой степени была обязана своим возникновением.

Движение монастырской колонизации шло главным образом в противоположном направлении тому, которое совершали обыкновенные колонисты, побуждаемые исключительно практическими соображениями. Тогда как последние направлялись в богатые южные земли, монахи, воодушевляемые высшими идеалами, направлялись на северо-восток, в пустынные места и непроходимые леса. Без них сюда долго бы еще не проникли и предприимчивые миряне. Там они входили в соприкосновение с финским населением, еще поклонявшимся идолам, и выполняли двоякую задачу: разрабатывали девственные земли и просвещали души язычников. Они все подвигались и подвигались вперед. Таков Трифон, современник Ивана Грозного. Он со своим товарищем Феодонитом на берегу реки Печенги научил искусству обрабатывать землю и просветил истиной веры лапландские племена, которые встретили сначала враждебно благочестивых отшельников, а потом стали послушны им.

На востоке, со стороны татарской границы, религиозная проповедь также опередила завоевания. Возникшие здесь монастырские учреждения задолго до взятия Казани, еще в четырнадцатом веке, перешли за р. Суру, а потом продолжались и дальше, помогая, а иногда и защищая прогресс национального движения. Располагая большими средствами, часто хорошо укрепленные, монастыри были поддержкой для армии во время военной кампаний. Монастырь Святого Кирилла со своими валами, снабженными артиллерией и 38 массивными башнями, в стратегическом отношении превосходил Новгород.

Наконец, если стечение верующих в эти излюбленные места паломничества давали повод к непростительному торгашеству на ярмарках, совпадавших с приходскими праздниками, если обыкновение давать частным лицам взаймы деньги и брать с них не менее 10 %, если все это вызывало ожесточенные споры, то все же существовала до XVIII века традиция, требовавшая, чтобы эти богатства, собранные в одних руках, являлись в некотором роде запасом, к которому государство могло бы прибегнуть в годину испытаний. Подобно сокровищам, накопленным египетскими жрецами в знаменитом Лабиринте, не были оберегаемы так строго, чтобы в них не видели в некотором роде общего достояния. Обычай также требовал, чтобы монастыри никому не отказывали ни в пище, ни во временном пристанище. Князья и бояре сами пользовались этим, заезжая по пути в Господни обители и, подкрепившись в них, брали еще с собой запасы в дорогу. Что же касается бедняков, то они смотрели на обители как на нечто принадлежащее им. И монастыри оправдывали подобные претензии. В Волоколамском монастыре в один неурожайный год однажды роздали хлеба 7000 человек и в течение месяца кормили 4–5 тысяч голодавших. Это было при Василии Ивановиче, отце Грозного. Игумен Иосиф в этот год продал скот и даже монастырские облачения. Монахи отказались даже от кваса и ограничивались самой необходимой суровой пищей. С этого же времени стали основываться при монастырях гостеприимницы и больницы.