Его соседи выскакивали на ночной автовокзал хмурые, замотанные, бестолково сбивались в кучу у багажного отделения, наступая друг другу на ноги и переругиваясь. Какой-то парень звонил по телефону, требуя, чтобы некая Лена подъехала на машине и забрала его, громогласно костерил дорогу, пробки, придорожные уборные и таможенный досмотр. Нецензурные выражения он выговаривал особенно громко и отчетливо, словно смакуя – как мальчишка, желающий всем показать свою "взрослость" и "крутизну".

– Можете не материться? – одернула его женщина с мальчиком лет семи.

– Не могу! – отгавкнулся парень и выдал особенно закрученный пассаж.

Это вызвало у нее новый виток дурных воспоминаний о прошлой жизни, в которой ее звали иначе, и которая превратилась в сплошной ужас и мерзость по вине вот таких же, мордатых, нагло матерящихся, сплевывающих через каждое слово…

Сейчас она могла одним движением руки вырубить, искалечить или даже убить этого здоровенного придурка с красной рожей, маленькими, без признака мысли, глазами и пивным амбре, орущего самым гнусным матом на весь Обводный канал. Никто бы и не заметил и не понял, почему крикун вдруг поперхнулся на полуслове и повалился… Но это было бы неуместно и несвоевременно. Нельзя отвлекаться и давать много воли эмоциям. Тем более когда им предстоит Дело.

Словно что-то почувствовав, сквернослов покосился на худощавую брюнетку в длинном черном пальто, скомкал свою гневную тираду, снова сплюнул и отошел к площадке для курения.

– Долгая дорога, – сказал Ояма, перекинув через плечо дорожную сумку, – но все когда-нибудь заканчивается. Я рад тебя видеть, Мияко. Отрадно встретить в чужом городе доброго знакомого, – он церемонно склонил голову.

В такси по дороге в гостиницу он поинтересовался:

– Пребывают ли в добром здравии предводитель и его дочь?

– Когда я их видела в последний раз – да, – ответила она.

– Нам предстоят гастроли? – это слово Ояма выделил интонациями.

Она кивнула. Едва ли таксист так хорошо знал разговорный японский язык, но на всякий случай о деле в машине не говорили и старались не называть ничьих имен.

В салоне было включено радио "Ретро-ФМ".

– Чужая свадьба, чужая свадьба,

Случайный взгляд, распахнутая дверь.

Чужая свадьба, чужая свадьба,

Ну вот и все. Ты замужем теперь, – пел солист.

"Чужая свадьба… Да, песня, как говорят здесь, в тему – только это мне и остается, наблюдать за чужими свадьбами. И либо продолжать страдать о несбывшемся, либо наконец-то отринуть постороннее и всецело отдаться исполнению Долга!"

*

Ираклий Денисов был вторым (а с недавних пор – первым) среди художников Петербурга, успешно конкурируя по рейтингу с Кириллом Гельсингфорским. Сейчас же его звезда взошла на небосклоне на первое место. Кирилл Гельсингфорский, со своей репутацией "гуляки-скандалиста" вроде Есенина и провокационными выставками – фотокартины, изображающие обнаженных моделей на фоне постапокалиптических пейзажей, техногенного ужаса и оружия, был сейчас неудобен. Подвергать его гонениям, объявлять персоной "нон грата" было вроде бы не за что, поэтому Кирилла начали тихонько отодвигать на второй план, параллельно выставляя вперед Денисова, пишущего "правильные" иллюстрации к детским книгам и ведущего более упорядоченный образ жизни. Да и смотрелся обаятельный ухоженный Ираклий намного авантажнее Кирилла – Гельсингфорский, со своей страстью к джинсам клеш и широким шляпам-стетсонам и копной буйно-рыжих волос, выглядел излишне экстравагантно даже в богемной петербургской тусовке.

Денисов проводил выставки своих произведений и неизменно присутствовал на них – в безупречном костюме и светлых водолазках, с элегантной стрижкой, свежевыбритый и благоухающий тонким дорогим парфюмом, учтиво улыбался и охотно раздавал автографы и интервью и фотографировался в окружении юных читателей, сжимающих в руках проиллюстрированные им сказки и детские повести.