Не считая американцев, итальянцы – самая странная нация на планете. В каком-то смысле, итальянцы еще более странные, чем американцы: у последних нет истории, которую можно забыть и проигнорировать, они погрязли в лицемерном инфантилизме, особенно очевидном в моменты, когда задевают предметы их гордости, больше похожей на спесь, взять хотя бы атаки 11 сентября на Всемирный торговый центр и Пентагон или смехотворный (по сравнению со многими другими) ураган Катрина. Само собой, такой инфантилизм представляет собой лицемерие, в каком-то смысле вполне искреннее. Нельзя сказать, что Штатам свойственно коллективное помешательство: этот народ всегда был «не от мира сего», вся история Америки – история одного большого безумия. Случай Италии прямо противоположен: здесь мы видим нацию, говорящую на древнейшем из существующих языков, ведь ни один другой язык современного мира не обладает такой долгой культурной историей в области гуманитарной мысли. В Италии отстранение от языка и воображения идет параллельно отсечению истории и развитию особого вида общности, образовавшейся посредством индукции и осмоса в постимперский период, который тянулся больше тысячи лет: с распада Римской империи до Второй мировой войны, по окончании которой ненавязчивый рыночный колониализм полностью изменил те параметры, которые считались традиционными, но так и не выкристаллизовались в обычаи.

Все вышесказанное донельзя банально. Это даже не анализ фактов, а лишь их констатация. Все настолько очевидно, что даже нечего возразить.

Вот почему в описании «итальянской ситуации» полностью отсутствует какой бы то ни было авторский стиль: стиль – это ведь тоже фикция, выполняющая определенную функцию в системе, предполагающей, что даже обычный рассказ должен вписываться в рамки определенного стилистического круга, достаточно широкого, но все же ограниченного и оснащенного определенными точками, призванными вызывать интерес (писатель протягивает фиктивную нить, дабы ложным образом избавить читателя от скуки и страха, и оба боятся, что нить вот-вот лопнет, что прекрасно отражает все современное общество, бегущее страдания и его поучительной роли, так что любое фикшн-повествование в итоге способствует этой практике: отчуждению человека от человеческого.

Малейшая умственная нагрузка – недопустима, все должно быть разбавлено и соответствовать приемлемой мере сложности.

Многозначность, мешающая удобоваримости прочтения, искореняется напрочь.

Все, что предполагает присутствие загадочного, необъяснимого, трудного, вдумчивого, – на практике лишено возможности существования. Таким образом, искусство априори уничтожается, ультимативное в политическом плане и пенультимативное в отношении исключительного метафизического сознания искусство, снова и снова ставящее вопрос: «Кто я?» – вопрос без ответа.

Наивно думать, что настоящее будет длиться вечность, а сегодняшний итальянец считает именно так. Трещина растет. Дефляционный горизонт – смесительная камера необратимой трансформации, квантовый скачок, перечеркивающий существующие парадигмы.

Я отчаянно колочу молотком по сталагмиту безумного повествования, леплю его статую. Бью, откалываю куски, продвигаясь по темной и влажной расщелине собственного отчаяния.

Текст – это акт чистой любви, и здесь ее много, как никогда.

Вместо того чтобы предложить вам описание «итальянской действительности», я мог бы изобразить ее в лицах, написать роман, от которого за версту несло бы помойной ямой (впрочем, я уже это сделал). Но какой смысл обращаться к фиктивной романной действительности?