Отчего же это? Оттого, что при отступлении, например, от Пирны к Кульму князь Шаховской посылает своих ординарцев с донесениями и за приказаниями к принцу Евгению, тот отправляет их к графу Остерману, а этот к Алексею Петровичу. «Почему, для сокращения времени, – говорит Шаховской, – я стал прямо посылать их к нему и ни разу в том не раскаялся».

Могильное молчание реляций не могло уничтожить заслуг Ермолова, а, напротив того, послужило ему в пользу. Подвиги Алексея Петровича сделались достоянием устных рассказов, усиливавших его славу еще и потому, что воочию всех подчиненных ему не отдавали должной справедливости, и в глазах обожавшего его войска он являлся преследуемым несправедливостью и как бы жертвою. Устная молва сделала для Ермолова гораздо более, чем для очень многих сделали реляции и донесения главнокомандующего. Ермолов стал как бы представителем славы русского народа, и вот многие стали хлопотать о приобретении его портрета. В моем распоряжении находятся письма к отцу Ермолова, в которых просят выслать портрет Алексея Петровича. Старик был удивлен такими просьбами; на нем лучше всего оправдалась та неизменная истина, что о заслугах человека после всего узнают в родной семье.

«Обязательное и приятное письмо ваше, – писал Петр Алексеевич[274], – имел честь получить. Портрет, требуемый вами, был у меня миниатюрный, но когда меня обокрали, тогда и он украден. Есть еще у одного моего приятеля масляный, хотя не очень сходный. Я с сего же почтою писал к нему, чтобы его ко мне прислал, и как скоро получу, в угодность вашу к вам доставлю. Изволите писать, что вы к подлиннику привязаны… Прилепление ваше к нему разрисовало портрет его, ежели можно сказать, пристрастно».

«Подвигов героя вашего не видал я ни разу ни в реляциях, ни в газетах, которые наполнены генералами Винценгероде, Тетенборном, Чернышевым, Бенкендорфом и проч. и проч. Герой ваш был начальник штаба, потом командующий артиллериею, наконец дивизионным начальником, а теперь, благодаря Бога, опять корпусный командир. По привязанности вашей, вы возбудили господ граверов, и я крайне сожалеть буду, если они будут внакладе; не надеюсь, чтобы много было охотников разбирать оные портреты»[275].

Если, с одной стороны, Ермолов был популярен в армии и имел множество поклонников, то, с другой стороны, имел и множество врагов, преимущественно в высших слоях общества. Причиною тому был язык, неудержимый до колкости. Алексей Петрович еще в молодости, в чине полковника, не стеснялся в выражениях. На замечание, что лошади его роты дурны, он отвечал Аракчееву при многих посторонних: «к сожалению, ваше сиятельство, участь наша часто зависит от скотов»[276]. Это возражение послужило поводом к нерасположению всесильного тогда инспектора артиллерии, весьма долго преследовавшего Алексея Петровича. Последний имел тот важный недостаток, по которому он не признавал подчиненности и чинопочитания: чем выше было поставлено лицо, с которым приходилось иметь дело Ермолову, тем сношения его с ним были более резки и колкости более ядовиты.

– Главнокомандующий (Барклай-де-Толли), – говорит сам Ермолов, – терпеливо выслушавший мое возражение, простил горячность, по незнанию моему обращаться с людьми, и я заметил, что он часто удивлялся, как я, дожив до лет моих, не перестал быть Кандидом!

Алексей Петрович постоянно видел в себе превосходство перед другими и потому почти всегда, обращаясь с старшими себя с презрением, осыпал их меткими остротами и замечаниями. Когда он был еще полковником, то один из генералов сказал: