Кахетинский народ! Теперь предлежит вам два пути: один к спасению, а другой к неминуемой гибели. Собрав сильные войска, я иду сам в Кахетию для водворения среди вас покоя. Меч мой готов истребить непокорных мятежников, и вместе с тем рука простерта принять с милосердием раскаивающихся, подобно как отец приемлет заблудшего сына. Почему избирайте немедленно дорогу, которую укажет вам собственное ваше благоразумие. Я же уверяю вас честию моею, что не накажу тех, кои, положив оружие, с раскаянием будут просить прощения и, с семействами своими, возвратясь в свои жилища, примут вновь присягу на верность Его Императорскому Величеству. Но если встречу кого с оружием в руках и противящихся законной власти, то тех предам достойной их казни, без всякого помилования»[23].

Посланные с этою прокламациею явились к инсургентам, но переговоры их были безуспешны.

– Мы, – говорил посланным Коцо Оханов, предводительствовавший толпою[24], – мы знаем, что нас мало в сравнении с русскими, не надеемся их победить, но желаем, чтобы они нас истребили. Мы искали покровительства русского царя, и Бог дал нам его, но несправедливости и жестокости его слуг привели нас в отчаяние. Мы долго терпели. Ныне же, когда Господь послал нам этот ужасный голод, когда мы сами едим коренья и травы, от нас насильственно требуют хлеба и фуража. Нас выгнали из собственных домов, рылись в сундуках и ямах наших, открывали наши запасы вина и, напившись допьяна, оскверняли остальное, бросая туда нечистоты. Неужели и после такого срама дорога нам жизнь? Мы виноваты перед Богом и русским царем, обагрив руки в христианской крови; но Бог свидетель, что изменить русским никогда в нашем помышлении не было: нас вынудили к тому силою, и мы решились погибнуть на месте. На прощение нам надеяться нечего: кто откроет наше положение государю? Разве мы не помним, что нам, бывало, отвечали ваши начальники, когда мы ссылались на него: до Бога высоко, до царя далеко! Ступайте же к ним; ни они, ни вы нас не обманете.

Слова эти, подтвержденные единогласно всеми находившимися в толпе, в тот же день были переданы маркизу Паулуччи. Ему же доставлено было и письмо, служившее ответом на прокламацию.

«Все общество катехинское, – отвечали инсургенты, – в горах и на плоскости живущее, доносит, что мы неопытны в письмах и не можем понять вашего писания. Мы не отрицаемся от Христа, не изменники Государю, ниже клятвопреступники. Вы дали нам повод; что было от всемилостивейшего Государя манифестом повелено, от вас не было исполнено; вы нам дали повод, убивая и вешая на веревке; виновные и усердные не были различены, но и сего мы по усердию к всемилостивейшему Государю и по присяге от нас данной терпели. «Сверх того, чего у нас не было, к тому экзекуциею и штыками вы нас принуждали; убивали наших жен и детей; отняли у нас хлеб и голодом нас морили, а нам говорили, чтобы мы паслись на траве. Как младенцам пастись на траве?

От нарядов не стало у нас быков, а в лесах не нашли мы более лесу для построения ароб (телег) и такой обиды не могли мы более вытерпеть; чем человеку морить своих жен и детей, скорее убьет прежде другого. Мы истинно знаем то, что государь император народа истребить не изволит (не желает). Повод дан вами; сойтись с вами нам более невозможно: мы рискнули и семействами, и собою. Вы давали нам за коду (2 пуда 10 фунт.) по 1 руб. 20 коп., а у кого из нас не было хлеба, брали в плату по 4 рубля за ту же коду.

Мы государю не изменили и не изменники; вы преступили повеление государя, и мы более не могли переносить несправедливости. Нам с вами сойтись невозможно, мы и так мертвы и должны умереть. Мы подали просьбу, а вы не довели оной до государя. Вы нас обманывали – и мы терпели; уже более невозможно. Ныне конец – и мы должны умереть».